XVII

На следующий день, когда Ниловна подошла со своей ношей к воротам фабрики, сторожа грубо остановили ее и, приказав поставить корчаги на землю, тщательно осмотрели всё. — Простудите вы у меня кушанье! — спокойно заметила она, в то время как они грубо ощупывали ее платье. — Молчи! — угрюмо сказал сторож. Другой, легонько толкнув ее в плечо, уверенно сказал: — Я говорю — через забор бросают! К ней первым подошел старик Сизов и, оглянувшись, негромко спросил: — Слышала, мать? — Что? — Бумажки-то! Опять появились! Прямо — как соли на хлеб насыпали их везде. Вот тебе и аресты и обыски! Мазина, племянника моего, в тюрьму взяли, — ну, и что же? Взяли сына твоего, — ведь вот, теперь видно, что это не они! Он собрал свою бороду в руку, посмотрел на нее и, отходя, сказал: — Что не зайдешь ко мне? Чай, скучно одной-то... Она поблагодарила и, выкрикивая названия кушаний, зорко наблюдала за необычайным оживлением на фабрике. Все были возбуждены, собирались, расходились, перебегали из одного цеха в другой. В воздухе, полном копоти, чувствовалось веяние чего-то бодрого, смелого. То здесь, то там раздавались одобрительные восклицания, насмешливые возгласы. Пожилые рабочие осторожно усмехались. Озабоченно расхаживало начальство, бегали полицейские, и, заметив их, рабочие медленно расходились или, оставаясь на местах, прекращали разговор, молча глядя в озлобленные, раздраженные лица. Рабочие казались все чисто умытыми. Мелькала высокая фигура старшего Гусева; уточкой ходил его брат и хохотал. Мимо матери, не спеша, прошел мастер столярного цеха Вавилов и табельщик Исай. Маленький, щуплый табельщик, закинув голову кверху, согнул шею налево и, глядя в неподвижное, надутое лицо мастера, быстро говорил, тряся бородкой: — Они, Иван Иванович, хохочут, — им это приятно, хотя дело касается разрушения государства, как сказали господин директор. Тут, Иван Иванович, не полоть, а пахать надо... Вавилов шел, заложив руки за спину, и пальцы его были крепко сжаты... — Ты там печатай, сукин сын, что хошь, — громко сказал он, — а про меня — не смей! Подошел Василий Гусев, заявляя: — А я опять у тебя обедать буду, вкусно! И, понизив голос, прищурив глаза, тихонько добавил: — Попали метко... Эх, мамаша, очень хорошо! Мать ласково кивнула ему головой. Ей нравилось, что этот парень, первый озорник в слободке, говоря с нею секретно, обращался на вы, нравилось общее возбуждение на фабрике, и она думала про себя: «А ведь — кабы не я...» Недалеко остановились трое чернорабочих, и один негромко, с сожалением сказал: — Нигде не нашел... — А послушать надо бы! Я неграмотный, но вижу, что попало-таки им под ребро!.. — заметил другой. Третий оглянулся и предложил: — Идемте в котельную... — Действует! — шепнул Гусев, подмигивая. Ниловна пришла домой веселая. — Жалеют там люди, что неграмотные они! — сказала она Андрею. — А я вот молодая умела читать, да забыла... — Поучитесь! — предложил хохол. — В мои-то годы? Зачем людей смешить... Но Андрей взял с полки книгу и, указывая концом ножа на букву на обложке, спросил: — Это что? — Рцы! — смеясь, ответила она. — А это? — Аз... Ей было неловко и обидно. Показалось, что глаза Андрея смеются над нею скрытым смехом, и она избегала их взглядов. Но голос его звучал мягко и спокойно, лицо было серьезно. — Неужто вы, Андрюша, в самом деле думаете учить меня? — спросила она, невольно усмехаясь. — А что ж? — отозвался он. — Коли вы читали — легко вспомнить. Не будет чуда — нет худа, а будет чудо — не худо! — А то говорят: на образ взглянешь — свят не станешь! — Э! — кивнув головой, сказал хохол. — Поговорок много. Меньше знаешь — крепче спишь, чем неверно? Поговорками — желудок думает, он из них уздечки для души плетет, чтобы лучше было править ею. А это какая буква? — Люди! — сказала мать. — Так! Вот они как растопырились. Ну, а эта? Напрягая зрение, тяжело двигая бровями, она с усилием вспоминала забытые буквы и, незаметно отдаваясь во власть своих усилий, забылась. Но скоро у нее устали глаза. Сначала явились слезы утомления, а потом часто закапали слезы грусти. — Грамоте учусь! — всхлипнув, сказала она. — Сорок лет, а я только еще грамоте учиться начала... — Не надо плакать! — сказал хохол ласково и тихо. — Вы не могли жить иначе, а вот всё ж таки понимаете, что жили плохо! Тысячи людей могут лучше вас жить, — а живут, как скоты, да еще хвастаются — хорошо живем! А что в том хорошего — и сегодня человек поработал да поел и завтра — поработал да поел, да так все годы свои — работает и ест? Между этим делом народит детей себе и сначала забавляется ими, а как и они тоже много есть начнут, он — сердится, ругает их — скорей, обжоры, растите, работать пора! И хотел бы детей своих сделать домашним скотом, но они начинают работать для своего брюха, — и снова тянут жизнь, как вор мочало! — Только те настоящие — люди, которые сбивают цепи с разума человека. Вот теперь и вы, по силе вашей, за это взялись. — Ну, что я? — вздохнула она. — Где мне? — А — как же? Это точно дождик — каждая капля зерно поит. А начнете вы читать... Он засмеялся, встал и начал ходить по комнате. — Нет, вы учитесь!.. Павел придет, а вы — эгэ? — Ах, Андрюша! — сказала мать. — Молодому — всё просто. А как поживешь, — горя-то — много, силы-то — мало, а ума — совсем нет...
© Это произведение перешло в общественное достояние. Произведение написано автором, умершим более семидесяти лет назад, и опубликовано прижизненно, либо посмертно, но с момента публикации также прошло более семидесяти лет. Оно может свободно использоваться любым лицом без чьего-либо согласия или разрешения и без выплаты авторского вознаграждения.
©1996—2024 Алексей Комаров. Подборка произведений, оформление, программирование.
Яндекс.Метрика