Глава четвертая
1
Ивашка Бровкин (Алешкин отец) привез по санному пути в Преображенское воз мороженой птицы, муки, гороху и бочку капусты. Это был столовый оброк Василию Волкову, — домоправитель собрал его с деревеньки и, чтобы добро не гнило, приказал везти господину на место службы, где у Волкова, как у стольника, во дворце имелась своя каморка с чуланом.
Въехав во двор, Ивашка Бровкин испугался и снял шапку. Множество богатых саней и возков стояло у красного крыльца. Переговаривались на утреннем морозе кучки нарядных холопов; кони, украшенные лисьими и волчьими хвостами, балуясь, били чистый снег, зло визжали стоялые жеребцы. Вкруг дымящегося навоза суетились воробьи.
По открытой лестнице всходили и сбегали золотокафтанные стольники и офицеры в иноземных кафтанах с красными отворотами, с бабьими кудрявыми волосами. Ивашка Бровкин признал и своего господина, — на царских харчах Василий Волков раздобрел, бородка кудрявилась, ходил важно, держась за шелковый кушак.
«Эх, задержат меня, не в добрый час приехал!» — подумал Ивашка. Разнуздал лошадь, бросил ей сенца. Подошла царская собака, строго желтыми глазами посмотрела на Ивашку, зарычала... Он умильно распустил все морщины: «Собаченька, батюшка, что ты, что ты...» Отошла, сволочь сытая, не укусила, слава богу. Прошел мимо плечистый конюх.
— Ты что, бродяга, — кормить здесь расположился?..
Но тут конюха окликнули, слава богу, а то бы целым Ивашке не выпутаться. Сено он убрал, лошадь опять взнуздал. В это время малиново на дворцовой вышке ударили в колокола. Засуетились холопы: одни повскакали верхами на выносных коней, другие прыгнули на запятки, зверовидные задастые кучера расправили вожжи. На лестнице на каждой ступени стали стольники, сдвинув шапки искривя. Из дворца повалили поезжане: отроки с иконами, юноши с пустыми блюдами, дорогие шапки, зеленые, парчевые, алобархатные кафтаны и шубы загорелись на снегу под осыпанными инеем плакучими березами. Понимая приличие, Бровкин стал креститься. Вышли бояре... Среди них — женщина во многих шубах, одна дороже другой... Под рогастой кикой брови ее густо набелены — белые, веки — сизые — расписаны до висков, щеки кругло, клюквенно нарумянены... Лицо, как блин... В руке ветка рябины. Красивая, веселая, видно — хмельная. Ее вели с крыльца под руки. Дворовые девки, пробегая мимо Ивашки, говорили:
— Сваха, гляди-ка, мамыньки.
— Сенник приезжала убирать...
— Постель стелить молодым...
Гикнули конюха, воздух запел от бубенцов, завизжали полозья, посыпался иней с берез, — поезд потянулся через равнину к сизым дымам Москвы. Ивашка глядел, разинув рот. Его сурово окликнули:
— Очнись, разиня...
Перед ним стоял Василий Волков. Как и подобает господину, — брови гневно сдвинуты, глаза строгие, пронизывающие.
— Чего привез?
Ивашка поклонился в снег и, вынув из-за пазухи письмо от управителя, подал. Василий Волков отставил ногу, наморщась, стал читать: «Милостивый господин, пресветлый государь, посылаем тебе столовый для твоей милости запас. Прости для бога, что против прежнего года недобрано: гусей битых менее, а индюков и вовсе нет. Народишко в твоей милости деревеньке совсем оскудел, пять душ в бегах ныне, уж и не знаем, как перед тобой отвечать... А иные сами едва с голоду живы, хлеба чуть до Покрова хватило, едят лебеду. По сей причине недобор приключился».
Василий Волков кинулся к телеге: — Покажи! — Ивашка расшпилил воз, трясясь от страху... Гуси тощие, куры синие, мука в комках...
— Ты чего привез? Ты чего мне привез, пес паршивый! — неистово закричал Волков. — Воруете! Заворовались! — Дернул из воза кнут и начал стегать Ивашку. Тот стоял без шапки, не уклонялся, только моргал. Хитрый был мужик, — понял: пронесло беду, пускай постегает, через полушубок не больно...
Кнут переломился в черенке. Волков, разгораясь, схватил Ивашку за волосы. В это время от дворца быстро подбежали двое в военных кафтанах. Ивашка подумал: «На подмогу ему, ну, — пропал...» Передний, — что пониже ростом, — вдруг налетел на Волкова, ударил его в бок... Господин едва не упал, выпустив Ивашкины волосы. Другой, что повыше, — синеглазый, с длинным лицом, громко засмеялся. И все трое начали спорить, лаяться... Ивашка испугался не на шутку, опять стал на колени... Волков шумел:
— Не потерплю бесчестья! Оба мои холопы! Прикажу бить их без пощады... Мне царь — не указка!
Тогда синеглазый, прищурясь, перебил его:
— Постой, постой, — повтори-ка... Тебе царь — не указка? Алеша, слышал противные слова? (Ивашке) Слышал ты?
— Постой, Александр Данилыч... — Гнев сразу слетел с Васьки Волкова. — В беспамятстве я проговорил слова, ей-ей в беспамятстве... Ведь мой же холоп меня же чуть не до смерти...
— Пойдем к Петру Алексеевичу, там разберемся.
Алексашка зашагал к дворцу, Волков — за ним, — на полпути стал хватать за рукав. Третий не пошел за ними, остался около воза и тихо сказал Ивашке:
— Батя, ведь это я... Не узнал? Я — Алеша.
Совсем заробел Ивашка. Покосился. Стоит чистый юноша, в дорогом сукне, ясных пуговицах, накладные волосы до плеч, на боку — палаш. Всё мoжeт быть и Алеша... Что тут будешь делать? Ивашка отвечал двусмысленно:
— Конечно, как нам не признать... Дело отецкое...
— Здравствуй, батя.
— Здравствуй, честной отрок.
— Что дома-то у нас?
— Слава богу.
— Живете-то как?
— Слава богу...
— Батя, не узнаешь ты меня...
— Все может быть...
Ивашка, видя, что битья и страданья больше не будет, надел шапку, подобрал сломанный кнут, сердито начал зашпиливать раскрытый воз. Отрок не уходил, не отвязывался. А, может, и в самом деле это пропавший Алешка? Да что из того, — высоко, значит, птица поднялась. С большого ли ума признавать-то его — приличнее и не признавать... Все же глаз у Ивашки хитро стал щуриться.
— Отсюда бы мне в Москву надо, старуха велела соли купить, да денег ни полушки... Алтын бы пять али копеек восемь дали бы, за нами не пропадет, люди свои, отдадим...
— Батя, родной...
Алешка выхватил из кармана горсть, да не медных, — серебра: рубля с три, али более. Ивашка обомлел. И когда принял в заскорузлую, как ковш, руку эти деньги, — затрясся, и колени сами подогнулись — кланяться... Алеша махнул ручкой, убежал... «Ах, сынок, ах, сынок», — тихо причитывал Ивашка. Сощуренные глаза его быстро посматривали, — не видал ли эти деньги кто из челяди? Две деньги сунул за щеку для верности, остальные в шапку. Поскорее выгрузил воз, сдав добро господскому слуге под расписку и, нахлестывая вожжами, погнал в Москву.
Плохо бы отозвались Ваське Волкову его слова: «Мне-де царь — не указка», — спознаться бы ему с заплечными мастерами в приказе Тайных дел... Но, вскочив за Алексашкой в сени, он повис у него на руке, проволокся несколько по полу и, плача, умолил взять перстень с лалом, — сдернул с пальца...
— Смотри, дворянский сын, сволочь, — проговорил Алексашка, сажая дорогое кольцо на средний палец, — в последний раз тебя выручаю... Да еще Алеше Бровкину дашь за бесчестие деньгами али сукном. Понял?
Взглянул на лал, с усмешкой тряхнул париком и пошел на точеных каблуках, покачивая плечами... Давно ли люди на базарах его за виски таскали, нюхнув пироги с гнилой зайчатиной? Ах, какую силу стал брать человек! Волков понуро побрел к себе в каморку. Отомкнув сундук со звоном, бережно отыскал кусок сукна. До слез стало жалко, обидно... Кому? Мужицкому сыну, холопу, коего плетью поперек морды, — дарить! Погоревал. Крикнул слугу:
— Отне и первой Преображенской роты барабанщику Алексею Бровкину, — скажешь, мол, кланяюсь, чтоб между нами была любовь... — Вдруг, стиснув кулак, грозно — слуге: — Ты зубы-то не скаль, двину в зубы-то... С Алешкой говори тихо, человечно, бережно, — он, подлец, ныне опасный...
Алексашка Меншиков искал Петра по всем палатам, где слуги накрывали праздничными уборами лавки и подоконники, стелили ковры, вешали слежавшиеся за долгие годы занавесы и шитые жемчугом застенки на образа... Наливали лампады. Стук и беготня раздавались по всему дворцу.
Петра он нашел одного в сеннике, только что убранном свахой, — пристройке без земляного наката на потолке (чтоб молодые легли спать не под землей, как в могиле). Петр был в царском для малого выхода платье. В руке все еще держал шелковый платочек, поданный ему, когда встречал сваху. Платочек был изорван в клочья зубами. Петр вскользь взглянул на Алексашку, залился румянцем.
— Убранство красивое, — проговорил Алексашка певуче, — чисто в раю для ангелов приготовлено...
Петр разжал зубы и хохотнул. Указал на постель:
— Чепуха какая.
— Окажется молодая ладная, горячая, так — и не чепуха. Лопни глаза, мин херц, слаще этого ничего нет.
— Врешь ты все.
— Я-то с четырнадцати лет это знаю... Да еще какие шкуры-девки попадались... А твоя-то, говорят, распрекрасная краля...
Петр коротко передохнул. Опять оглянул бревенчатый сенник с высоко прорубленными в трех стенах цветными окошками. В простенках — тегеранские ковры, пол застлан ковром с птицами и единорогами. В углах воткнуто четыре стрелы, на каждой повешено по сорок соболей и — калач. На двух сдвинутых лавках, на двадцати семи ржаных снопах, на семи перинах постлана шелковая постель со множеством подушек в жемчужных наволоках, сверху на них лежала меховая шапка. В ногах — куньи одеяла. У постели стояли липовые бочки с пшеницей, рожью, овсом и ячменем...
— Что ж, ты так ее и не видел? — спросил Петр.
— Мы с Алешкой челядинцев подкупили и на крышу лазили... Никак нельзя... Невеста в потемках сидит, мать от нее ни на шаг, — сглазу боятся, чтоб не испортили... Сору не велено из ее светлицы выносить... Дядья Лопухины день и ночь по двору ходят с пищалями, саблями...
— Про Софью узнавал?
— Что ж, — побесилась, а разве она может запретить тебе жениться? Ты смотри, мин херц, как сядете с молодой за стол, ничего не ешь, не пей... А захочешь испить, оглянись на меня, я подам чашу, из нее и пей...
Петр опять укусил изорванный платочек.
— В слободу съездим? Никто чтоб не узнал... На часок... А?
— Не проси, мин херц, сейчас и не думай об Монсихе.
Петр вытянул шею, раздул ноздри, бледнея:
— Волю взял со мной говорить! (Схватил Алексашку за грудь, — отлетели пуговицы.) Осмелел? — Сопнув, тряхнул еще, но отпустил и — спокойнее: — Принеси шубу поплоше... Выйду в огород, туда подашь сани...
© Это произведение перешло в общественное достояние. Произведение написано автором, умершим более семидесяти лет назад, и опубликовано прижизненно, либо посмертно, но с момента публикации также прошло более семидесяти лет. Оно может свободно использоваться любым лицом без чьего-либо согласия или разрешения и без выплаты авторского вознаграждения.