4
Медленно голова подняла веки... Нет смерти, нет... Земляной холод сдавил тело... Не прогреть землю... Не пошевелиться в могиле... По самые уши закопали... (Мягкий снежок падал на запрокинутое лицо.) Хоть бы опять тошнота заволокла глаза, не было бы себя так жалко... Звери — люди, ах — звери...
...Жила девочка, как цветочек полевой... Даша, Дашенька, — звала мама родная... Зачем родила меня?.. Чтоб люди живую в землю закопали... Не виновата я... Видишь ты меня, видишь?..
...Голова разлепила губы, сухим языком позвала: «Мама, маманя, умираю...» Текли слезы. На ресницы садились снежины...
... Позади головы на темной площади скрипела кольцом веревка на виселице... И умрешь — не успокоишься, — тело повесят... Больно, больно, земля навалилась... В поясницу комья впились... Ох, боль, вот она — боль!.. (Голова разинула рот, запрокинулась.) «Господи, защити... Маманя, скажи ему, маманя... Я не виновата... В беспамяти убила... Собака же кусает... Лошаденка и та...» Нечем кричать. До изумления дошла боль. Расширились глаза, померкли. Голова склонилась набок...
...Опять... Снежок... Еще не смерть... Третий день скоро... Ветер, ветер скрипит веревкой... «Корова, чай, третий день не доенная... Это что — свет красный?.. Ох, страшно... Факелы... Сани... Люди... Идут сюда... Еще муки?» Хотела забить ногами — земляные горы сдавили их, пальчиком не сдвинуть...
— Где она, не вижу, — громко сказал Петр. — Собаки, что ли, отъели?
— Караульный! Спишь? Эй, сторож! — закричали люди у саней.
— Здееесь! — ответил протяжный голос, — сквозь падающий снег бежал сторож, путаясь в бараньем тулупе... С ходу — мягко, по-медвежьи — упал Петру в ноги, поклонясь, остался на коленях...
— Здесь закопана женщина?
— Здесь, государь батюшка...
— Жива?
— Жива, государь...
— За что казнили?
— Мужа ножом зарезала.
— Покажи...
Сторож побежал, присел и краем тулупа угодливо смахнул снег с лица женщины, со смерзшихся волос.
— Жива, жива, государь, мыргает...
Петр, Сидней, Алексашка, человек пять Лефортовых гостей подошли к голове. Два мушкетера, поблескивая железными касками, высоко держали факелы. Из снега большими провалившимися глазами глядело на людей белое, как снег, плоское лицо.
— За что убила мужа? — спросил Петр.
Она молчала. Сторож валенком потрогал ей щеку:
— Сам государь спрашивает, дура.
— Что ж, бил он тебя, истязал? (Петр нагнулся к ней.) Как звать-то ее? Дарья... Ну, Дарья, говори, как было...
Молчала. Хлопотливый сторож присел и — ей в ухо:
— Повинись, может, помилуют... Меня ведь подводишь, бабочка...
Тогда голова разинула черный рот и хрипло, глухо, ненавистно:
— Убила... И еще бы раз убила его, зверя...
Закрыла глаза. Все молчали. С шипением падала смола с факелов. Сидней быстро заговорил о чем-то, но переводчика не оказалось. Сторож опять ткнул ее валенком, — мотнулась, как мертвая. Петр резко кашлянул, пошел к саням... Негромко сказал Алексашке:
— Вели застрелить...
© Это произведение перешло в общественное достояние. Произведение написано автором, умершим более семидесяти лет назад, и опубликовано прижизненно, либо посмертно, но с момента публикации также прошло более семидесяти лет. Оно может свободно использоваться любым лицом без чьего-либо согласия или разрешения и без выплаты авторского вознаграждения.