22
Почтенная, с пегой проседью борода расчесана, волосы помазаны коровьим маслом, шелковый пояс о сорока именах святителей повязан под соски по розовой рубахе... И не на это даже, а на круглый досыта сытый живот Ивана Артемьича Бровкина глядели мужики — бывшие кумовья, сватья, шабры... То-то и дело, что — бывшие... Иван Артемьич сидел на лавке, руки засунул под зад. Очи — строгие, без мигания, портки тонкого сукна, сапоги пестрые, казанской работы, с носками — крючком. А мужики стояли у двери на новой рогоже, чтоб не наследили лаптями в чистой горнице.
— Что ж, — говорил им Иван Артемьич, — я вам, мужички, не враг. Что могу — то могу, а чего не могу — не прогневайтесь...
— Куренка некуда выпустить, Иван Артемьич.
— Скотине-то ведь не скажешь, она и балует, ходит на твой покосик-то.
— А уж пастуха всем миром посечем на твое здоровье.
— Так, так, — повторил Иван Артемьич.
— Отпусти скотинку-то.
— Уж так стеснились, так стеснились...
— Мне от вас, мужички, прибыль малая, — ответил Иван Артемьич и, высвободив руки из-под зада, сложил их — пальцы в пальцы — наверху живота. — Порядок мне дорог, мужички... Денег я вам роздал, — ой-ой сколько...
— Роздал, Иван Артемьич, помним, помним...
— По доброте... Как я уроженец этой местности, родитель мой здесь помер. Так что — бог мне благодетель, а я вам. Из какого роста деньги вам даю, — смех... Гривна с рубля в год, — ай-ай-ай... Не для наживы, для порядку...
— Спасибо тебе, Иван Артемьич.
— Скоро от вас совсем уеду... Большие дела начинаю, большие дела... В Москве буду жить... Ну, ладно... (Вздохнув, закрыл глаза.) Кабы с вас одних мне было жить, плохо бы я жил, плохо... По старой памяти, для души благодетельствую... А вы что? Как вы меня благодарите? Потравы. Кляузы. Ах, ах... Ну уж, бог с вами... По алтыну с коровенки, по деньге с овцы, — берите скотину...
— Спасибо, дай бог тебе здоровья, Иван Артемьич.
Мужики кланялись, уходили. Ему хотелось еще поговорить. Добер был сегодня. Через сына Алешу удалось ему добраться до поручика Александра Меншикова и поклониться двумя стами рублями. Меншиков свел его с Лефортом. Так высоко Бровкин еще не хаживал, — оробел, когда увидел небольшого человека в волосах до пояса, всего в шелку, в бархате, в кольцах, переливающихся огнями... Строг, нос вздернут, глаза — иглами... Но когда Лефорт узнал, что перед ним отец Алешки да с письмом от Меншикова, — заиграл улыбкой, потрепал по плечу... Так Иван Артемьич получил грамоту на поставку в войско овса и сена.
— Саня, — позвал он, когда мужики ушли, — убери-ка рогожу... Кумовья наследили...
У глаз Ивана Артемьича лучились смешливые морщинки. Богатому можно ведь и посмеяться, — с титешных лет до седой бороды не приходилось. Вошла Санька в зеленом, как трава, шелковом летнике с пуговицами. Темнорусая коса, — в руку толщины, — до подколенок, живот немного вперед, — уж очень грудь у нее налилась, стыдно было. Глаза синие, глупые...
— Фу, лаптями нанесли! — отвернула красивое лицо от рогожи, взяла ее пальчиками за угол, выбросила в сени. Иван Артемьич лукаво глядел на дочь. Эдакую за короля отдать не стыдно.
— Двор каменный хочу ставить на Москве... В первую купецкую сотню выходим... Саня, ты слухай... Вот и хорошо, что с тобой не поторопились... Быть нам с большой родней... Ты что воротишься?.. Дура!..
— Да — ай! — Санька мотнула косой по горнице, сверкнула на отца глазами. — Не трожьте меня...
— То есть, — как не трожьте? Моя воля... Огневаюсь — за пастуха отдам.
— Лучше свиней с кем-нибудь пасти, чем угасать от вашей дурости...
Иван Артемьич бросил в Саньку деревянной солонкой. Побить, — вставать не хотелось... Санька завыла без слез. В это время застучали в ворота так громко, что Иван Артемьич разинул рот. Завыли медецинские кобели.
— Саня, посмотри...
— Боюсь. Сами идите.
— Ну, я этих стукунов... — Иван Артемьич взял в сенях метлу, спустился на двор. — Вот я вас, бесстыдники... Кто там? Собак спущу...
— Отворяй! — бешено кричали за воротами, трещали доски.
Бровкин оробел. Сунулся к калитке, — руки тряслись. Едва отвалил засов, — ворота раскинулись, и въехали верхоконные, богато одетые, с саблями наголо. За ними четвериком золоченая карета, — на запятках арапы — карлы. За каретой в одноколке — царь Петр и Лефорт, в треугольных шляпах и в чапанах от дорожной грязи... Топот, хохот, крики...
У Бровкина подсеклись ноги. Покуда он стоял на коленях, всадники спешились, из кареты вылез князь-папа, опухший, сонный, одетый по-немецки, и за ним — молодой боярин в серебряном кафтане. Петр взойдя с Лефортом на крыльцо, закричал басом:
— Где хозяин? Подавай сюда живого или мертвого!
Иван Артемьич замочил портки. Тут его заметили, подскочили, — Меншиков и сын Алеша, — подняли под руки, потащили к крыльцу. И держали, чтобы на колени не вставал. Вместо битья, или еще чего хуже, — Петр снял шляпу и низко поклонился ему:
— Здравствуй, сват, батюшка... Мы прослышали — у тебя красный товар... Купца привезли... За ценой не постоим...
Иван Артемьич развел рот без звука... Косяком пронеслись безумные мысли: «Неужто воровство какое открылось? Молчать, молчать надо...» Царь и Лефорт захохотали, и остальные — кашляли от смеха. Алешка успел шепнуть отцу: «Саньку сватать приехали...» Хотя Иван Артемьич уже по смеху угадал, что приехали не на беду, но продолжал прикидываться дурнем. Мужик был великого ума... И так, будто без памяти от страху, вошел с гостями в горницу. Его посадили под образа: по правую руку — царь, по левую — князь-папа. Щелкой глаз Бровкин высматривал, кто жених? И вдруг, действительно, обмер: между дружками, — Алешкой и Меншиковым, — сидел в серебряном кафтане его бывший господин, Василий Волков. Давно уже Иван Артемьич заплатил ему по кабальным записям и сейчас мог купить его всего с вотчиной и холопями... Но не умом, — заробел поротой задницей.
— Жених, что ли, не нравится? — вдруг спросил Петр.
Опять — хохот... У Волкова покривились губы под закрученными усиками. Меншиков подмигнул Петру:
— Может, он какие старые обиды вспомнил? (Мигнул Бровкину.) Может, жених когда тебя за волосы таскал? Али кнутовище ломал об тебя? Прости его, Христа ради... Помиритесь...
Что на это ответить? Руки, ноги дрожали... Он глядел на Волкова, — тот был бледен, покорно смирен... И вдруг вспомнил, как на дворе в Преображенском Алеша вступился за него и как Волков бежал по снегу за Меншиковым и умолял, цеплялся, чуть не плакал...
«Эге, — подумал Иван Артемьич, — главный-то дурень, видно, не я тут...» Взглянул на Волкова и до того обрадовался, — едва не испортил все дело... Но уже знал, чего от него ждут: опасной потехи — по жердочке над пропастью пройти... Ну, ладно!
Все глядели на него. Иван Артемьич тайно под столом перекрестил пупок, поклонился Петру и князь-папе:
— Спасибо за честь, сватушки... Простите нас, Христа ради, дураков деревенских, если мы вас чем невзначай обидели... Мы, конечно, люди торговые, мужики грубые, неученые. Говорим по-простому. Девка у нас засиделась — вот горе... За последнего пьяницу рады бы отдать... (В ужасе покосился на Петра, но — ничего — царь фыркнул по-кошачьи смехом.) Ума не приложим, почему женихи наш двор обходят? Девка красивая, только что на один глазок слеповата, да другой-то целый. Да на личике черти горох молотили, так ведь личико можно платком закрыть... (Волков темным взором впился в Ивана Артемьича.) Да ножку волочит, головой трясет и бок кривоватый... А больше нет ничего... Берите, дорогие сваты, любимое детище... (Бровкин до того разошелся — засопел, вытер глаза.) Чадо, Александра, — позвал он жалобным голосом, — выдь к нам... Алеша, сходи за сестрой... Не в нужном ли она чулане сидит, — животом скорбная, это забыл, простите... Приведи невесту...
Волков рванулся было из-за стола. Меншиков силой удержал. Никто не смеялся, — только у Петра дрожал подбородок.
— Спасибо, дорогие сватушки, — говорил Бровкин, — жених нам очень пондравился. Будем ему отцом родным: по добру миловать, за вину учить. Кнутовищем вытяну али за волосы ухвачу, — уж не прогневайся, зятек, — в мужицкую семью берем...
Все за столом грохнули, хватались за бока от смеха. Волков стиснул зубы, стыд зажег ему щеки, — налились слезы. Алеша втащил из сеней упирающуюся Саньку. Она закрывалась рукавом. Петр, вскочив, отвел ей руки. И смех затих, — до того Санька показалась красивой: брови стрелами, глаза темные, ресницы мохнатые, носик приподнятый, ребячьи губы тряслись, ровные зубы постукивали, румянец — как на яблоке... Петр поцеловал ее в губы, в горячие щеки. Бровкин прикрикнул:
— Санька, сам царь, терпи...
Она закинула голову, глядя Петру в лицо. Было слышно, как у нее стукало сердце. Петр обнял ее за плечи, подвел к столу и — пальцем на Василия Волкова:
— А что, — худого тебе жениха привезли?
Санька одурела: надо было стыдиться, она же, как безумная, уставила дышащие зрачки на жениха. Вдруг вздохнула и — шопотом: «Ой, мама родная...» Петр опять схватил ее — целовать...
— Эй, сват, не годится, — сказал князь-папа. — Отпусти девку...
Санька уткнулась в подол. Алеша, смеясь, увел ее. Волков щипал усы, — видимо, на сердце отлегло. Князь-папа гнусил:
— Сущие в отце нашем Бахусе возлюбим друг друга, братие... Вина, закуски просим...
Иван Артемьич спохватился, захлопотал. На дворе работники ловили кур. Алеша, виновато улыбаясь, накрывал на стол. Донесся Санькин надломанный голос: «Матрена, ключи возьми, — в горнице под сорока мученниками...» Петр крикнул Волкову: — «За девку благодари, Васька». И Волков, поклонясь, поцеловал ему руку... Иван Артемьич сам внес сковороду с яичницей. Петр сказал ему без смеха:
— За веселье спасибо, — потешил... Но, Ванька, знай место, не зарывайся...
— Батюшка, да разве бы я осмелел — не твоя бы воля... А так-то у меня давно и души нет со страху...
— Ну, ну, знаем вас, дьяволов... А со свадьбой поторопись, — жениху скоро на войну итти. К дочери найми девку из слободы — учить политесу и танцам... Вернемся из похода, — Саньку возьму ко двору...
© Это произведение перешло в общественное достояние. Произведение написано автором, умершим более семидесяти лет назад, и опубликовано прижизненно, либо посмертно, но с момента публикации также прошло более семидесяти лет. Оно может свободно использоваться любым лицом без чьего-либо согласия или разрешения и без выплаты авторского вознаграждения.