X

Они явились почти через месяц после тревожной ночи. У Павла сидел Николай Весовщиков, и, втроем с Андреем, они говорили о своей газете. Было поздно, около полуночи. Мать уже легла и, засыпая, сквозь дрему слышала озабоченные, тихие голоса. Вот Андрей, осторожно шагая, прошел через кухню, тихо притворил за собой дверь. В сенях загремело железное ведро. И вдруг дверь широко распахнулась — хохол шагнул в кухню, громко шепнув: — Шпоры звенят! Мать вскочила с постели, дрожащими руками хватая платье, но в двери из комнаты явился Павел и спокойно сказал: — Вы лежите, — вам нездоровится! В сенях был слышен осторожный шорох. Павел подошел к двери и, толкнув ее рукой, спросил: — Кто там? В дверь странно быстро ввернулась высокая серая фигура, за ней другая, двое жандармов оттеснили Павла, встали по бокам у него, и прозвучал высокий насмешливый голос: — Не те, кого вы ждали, а? Это сказал высокий, тонкий офицер с черными редкими усами. У постели матери появился слободский полицейский Федякин и, приложив одну руку к фуражке, а другою указывая в лицо матери, сказал, сделав страшные глаза: — Вот это мать его, ваше благородие! — И, махнув рукой на Павла, прибавил: — А это — он самый! — Павел Власов? — спросил офицер, прищурив глаза, и, когда Павел молча кивнул головой, он заявил, крутя ус: — Я должен произвести обыск у тебя. Старуха, встань! Там — кто? — спросил он, заглядывая в комнату, и порывисто шагнул к двери. — Ваши фамилии? — раздался его голос. Из сеней вышли двое понятых — старый литейщик Тверяков и его постоялец, кочегар Рыбин, солидный черный мужик. Он густо и громко сказал: — Здравствуй, Ниловна! Она одевалась и, чтобы придать себе бодрости, тихонько говорила: — Что уж это! Приходят ночью, — люди спать легли, а они приходят!.. В комнате было тесно и почему-то сильно пахло ваксой. Двое жандармов и слободский пристав Рыскин, громко топая ногами, снимали с полки книги и складывали их на стол перед офицером. Другие двое стучали кулаками по стенам, заглядывали под стулья, один неуклюже лез на печь. Хохол и Весовщиков, тесно прижавшись друг к другу, стояли в углу. Рябое лицо Николая покрылось красными пятнами, его маленькие серые глаза не отрываясь смотрели на офицера. Хохол крутил усы, и, когда мать вошла в комнату, он, усмехнувшись, ласково кивнул ей головой. Стараясь подавить свой страх, она двигалась не боком, как всегда, а прямо, грудью вперед, — это придавало ее фигуре смешную и напыщенную важность. Она громко топала ногами, а брови у нее дрожали... Офицер быстро хватал книги тонкими пальцами белой руки, перелистывал их, встряхивал и ловким движением кисти отбрасывал в сторону. Порою книга мягко шлепалась на пол. Все молчали, было слышно тяжелое сопение вспотевших жандармов, звякали шпоры, иногда раздавался негромкий вопрос: — Здесь смотрел? Мать встала рядом с Павлом у стены, сложила руки на груди, как это сделал он, и тоже смотрела на офицера. У нее вздрагивало под коленями и глаза застилал сухой туман. Вдруг среди молчания раздался режущий ухо голос Николая: — А зачем это нужно — бросать книги на пол? Мать вздрогнула. Тверяков качнул головой, точно его толкнули в затылок, а Рыбин крякнул и внимательно посмотрел на Николая. Офицер прищурил глаза и воткнул их на секунду в рябое неподвижное лицо. Пальцы его еще быстрее стали перебрасывать страницы книг. Порою он так широко открывал свои большие серые глаза, как будто ему было невыносимо больно и он готов крикнуть громким криком бессильной злобы на эту боль. — Солдат! — снова сказал Весовщиков. — Подними книги... Все жандармы обернулись к нему, потом посмотрели на офицера. Он снова поднял голову и, окинув широкую фигуру Николая испытующим взглядом, протянул в нос: — Н-но... поднимите... Один жандарм нагнулся и, искоса глядя на Весовщикова, стал подбирать с пола растрепанные книги... — Молчать бы Николаю-то! — тихо шепнула мать Павлу. Он пожал плечами. Хохол опустил голову. — Кто это читает Библию? — Я! — сказал Павел. — А чьи все эти книги? — Мои! — ответил Павел. — Так! — сказал офицер, откидываясь на спинку стула. Хрустнул пальцами тонких рук, вытянул под столом ноги, поправил усы и спросил Николая: — Это ты — Андрей Находка? — Я! — ответил Николай, подвигаясь вперед. Хохол вытянул руку, взял его за плечо и отодвинул назад. — Он ошибся! Я — Андрей!.. Офицер, подняв руку и грозя Весовщикову маленьким пальцем, сказал: — Смотри ты у меня! Он начал рыться в своих бумагах. С улицы в окно бездушными глазами смотрела светлая, лунная ночь. Кто-то медленно ходил за окном, скрипел снег. — Ты, Находка, привлекался уже к дознанию по политическим преступлениям? — спросил офицер. — В Ростове привлекался и в Саратове... Только там жандармы говорили мне — «вы»... Офицер мигнул правым глазом, потер его и, оскалив мелкие зубы, заговорил: — А не известно ли вам, Находка, именно вам, — кто те мерзавцы, которые разбрасывают на фабрике преступные воззвания, а? Хохол покачнулся на ногах и, широко улыбаясь, хотел что-то сказать, но — вновь прозвучал раздражающий голос Николая: — Мы мерзавцев первый раз видим... Наступило молчание, все остановились на секунду. Шрам на лице матери побелел и правая бровь всползла кверху. У Рыбина странно задрожала его черная борода; опустив глаза, он стал медленно расчесывать ее пальцами. — Выведите вон этого скота! — сказал офицер. Двое жандармов взяли Николая под руки, грубо повели его в кухню. Там он остановился, крепко упираясь ногами в пол, и крикнул: — Стойте... я оденусь! Со двора явился пристав и сказал: — Ничего нет, всё осмотрели! — Ну, разумеется! — воскликнул офицер, усмехаясь. — Здесь — опытный человек... Мать слушала его слабый, вздрагивающий и ломкий голос и, со страхом глядя в желтое лицо, чувствовала в этом человеке врага без жалости, с сердцем, полным барского презрения к людям. Она мало видела таких людей и почти забыла, что они есть. «Вот кого потревожили!» — думала она. — Вас, господин Андрей Онисимов Находка, незаконнорожденный, я арестую! — За что? — спокойно спросил хохол. — Это я вам после скажу! — со злой вежливостью ответил офицер. И, обратясь к Власовой, спросил: — Ты грамотна? — Нет! — ответил Павел. — Я не тебя спрашиваю! — строго сказал офицер и снова спросил: — Старуха — отвечай! Мать, невольно отдаваясь чувству ненависти к этому человеку, вдруг, точно прыгнув в холодную воду, охваченная дрожью, выпрямилась, шрам ее побагровел и бровь низко опустилась. — Вы не кричите! — заговорила она, протянув к нему руку. — Вы еще молодой человек, вы горя не знаете... — Успокойтесь, мамаша! — остановил ее Павел. — Погоди, Павел! — крикнула мать, порываясь ж столу. — Зачем вы людей хватаете? — Это вас не касается, — молчать! — крикнул офицер, вставая. — Введите арестованного Весовщикова! И начал читать какую-то бумагу, подняв ее к лицу. Ввели Николая. — Шапку снять! — крикнул офицер, прервав чтение. Рыбин подошел к Власовой и, толкнув ее плечом, тихонько сказал: — Не горячись, мать... — Как же я сниму шапку, если меня за руки держат? — спросил Николай, заглушая чтение протокола. Офицер бросил бумагу на стол. — Подписать! Мать смотрела, как подписывают протокол, ее возбуждение погасло, сердце упало, на глаза навернулись слезы обиды, бессилия. Этими слезами она плакала двадцать лет своего замужества, но последние годы почти забыла их разъедающий вкус; офицер посмотрел на нее и, брезгливо сморщив лицо, заметил: — Вы преждевременно ревете, сударыня! Смотрите, вам не хватит слез впоследствии! Снова озлобляясь, она сказала: — У матери на всё слез хватит, на всё! Коли у вас есть мать — она это знает, да! Офицер торопливо укладывал бумаги в новенький портфель с блестящим замком. — Марш! — скомандовал он. — До свиданья, Андрей, до свиданья, Николай! — тепло и тихо говорил Павел, пожимая товарищам руки. — Вот именно — до свиданья! — усмехаясь, повторил офицер. Весовщиков тяжело сопел. Его толстая шея налилась кровью, глаза сверкали жесткой злобой. Хохол блестел улыбками, кивал головой и что-то говорил матери, она крестила его и тоже говорила: — Бог видит правых... Наконец толпа людей в серых шинелях вывалилась в сени и, прозвенев шпорами, исчезла. Последним вышел Рыбин, он окинул Павла внимательным взглядом темных глаз, задумчиво сказал: — Н-ну, прощайте! И, покашливая в бороду, неторопливо вышел в сени. Заложив руки за спину, Павел медленно ходил по комнате, перешагивая через книги и белье, валявшиеся на полу, и говорил угрюмо: — Видишь, как это делается?.. Недоуменно рассматривая развороченную комнату, мать тоскливо прошептала: — Зачем Николай грубил ему?.. — Испугался, должно быть, — тихо сказал Павел. — Пришли, схватили, увели, — бормотала мать, разводя руками. Сын остался дома, сердце ее стало биться спокойнее, а мысль стояла неподвижно перед фактом и не могла обнять его. — Насмехается этот желтый, грозит... — Хорошо, мать! — вдруг решительно сказал Павел. — Давай уберем всё это... Он сказал ей «мать» и «ты», как говорил только тогда, когда вставал ближе к ней. Она подвинулась к нему, заглянула в его лицо и тихонько спросила: — Обидели тебя? — Да! — ответил он. — Это тяжело! Лучше бы с ними... Ей показалось, что у него на глазах слезы, и, желая утешить, смутно чувствуя его боль, она, вздохнув, сказала: — Погоди, возьмут и тебя!.. — Возьмут! — отозвался он. Помолчав, мать грустно заметила: — Экий ты, Паша, суровый! Хоть бы ты когда-нибудь утешил меня! — А то — я скажу страшно, а ты еще страшнее. Он взглянул на нее, подошел и тихо проговорил: — Не умею я, мама! Надо тебе привыкнуть к этому. Она вздохнула и, помолчав, заговорила, сдерживая дрожь страха: — А может, они пытают людей? Рвут тело, ломают косточки? Как подумаю я об этом, Паша, милый, страшно!.. — Они душу ломают... Это больнее — когда душу грязными руками...
10/58
© Это произведение перешло в общественное достояние. Произведение написано автором, умершим более семидесяти лет назад, и опубликовано прижизненно, либо посмертно, но с момента публикации также прошло более семидесяти лет. Оно может свободно использоваться любым лицом без чьего-либо согласия или разрешения и без выплаты авторского вознаграждения.
©1996—2024 Алексей Комаров. Подборка произведений, оформление, программирование.
Яндекс.Метрика