XXIII
Они живут весело и дружно, работают и отдыхают, и наслаждаются жизнью, и смотрят на будущее если не без забот, то с твердою и совершенно основательной уверенностью, что чем дальше, тем лучше будет. Так прошло у них время третьего года и прошлого года, так идет у них и нынешний год, и зима нынешнего года уж почти проходила, снег начинал таять, и Вера Павловна спрашивала: «Да будет ли еще хоть один морозный день, чтобы хоть еще раз устроить зимний пикник?» — и никто не мог отвечать на ее вопрос, только день проходил за днем, все с оттепелью, и с каждым днем вероятность зимнего пикника уменьшалась. Но вот, наконец! когда уж была потеряна надежда, выпал снег, совершенно зимний, и не с оттепелью, а с хорошеньким, легким морозом; небо светлое, вечер будет отличный — пикник! пикник! наскоро, собирать других некогда, — маленький, без приглашений.
Вечером покатились двое саней. Одни сани катились с болтовней и шутками; но другие сани были уж из рук вон: только выехали за город, запели во весь голос, и что запели!
Выходила молода
За новые ворота,
За новые, кленовые,
За решетчатые:
— Родной батюшка грозен
И немилостив ко мне:
Не велит поздно гулять,
С холостым парнем играть.
Я не слушаю отца,
Распотешу молодца...
Нечего сказать, отыскали песню! Да это ли только? то едут шагом, отстают на четверть версты и вдруг пускаются вскачь, обгоняют с криком и гиканьем, и когда обгоняют, бросают снежками в веселые, но небуйные сани. Небуйные сани после двух-трех таких обид решились защищаться. Пропустивши вперед буйные сани, нахватали сами пригоршни молодого снега, осторожно нахватали, так что буйные сани не заметили. Вот буйные сани опять поехали шагом, отстали, а небуйные сани едут коварно, не показали, обгоняя, никакого вида, что запаслись оружием; вот буйные сани опять несутся на них с гвалтом и гиканьем, небуйные сани приготовились дать отличный отпор сюрпризом, но что это? буйные сани берут вправо, через канаву, — им все нипочем, — проносятся мимо в пяти саженях: «Да, это она догадалась, схватила вожжи сама, стоит и правит», — говорят небуйные сани, — «нет, нет, догоним! отомстим!» Отчаянная скачка. Догонят или не догонят? «Догоним!» — с восторгом говорят небуйные сани, — «нет», — с отчаянием говорят они, — «догоним», — с новым восторгом. «Догонят!» — с отчаянием говорят буйные сани, — «не догонят!» — с восторгом говорят они. — Догонят или не догонят?
На небуйных санях сидели Кирсановы и Бьюмонты; на буйных — четыре человека молодежи и одна дама, и от нее-то все буйство буйных саней.
— Здравствуйте, mesdames и messieurs, мы очень, очень рады снова видеть вас, — говорит она с площадки заводского подъезда. — Господа, помогите же дамам выйти из саней, — прибавляет она, обращаясь к своим спутникам.
Скорее, скорее в комнаты! мороз нарумянил всех!
— Здравствуйте, старикашка! Да он у вас вовсе еще не старик! Катерина Васильевна, что это вы наговорили мне про него, будто он старик? он еще будет волочиться за мною. Будете, милый старикашка? — говорит дама буйных саней.
— Буду, — говорит Полозов, уже очарованный тем, что она ласково погладила его седые бакенбарды.
— Дети, позволяете ему волочиться за мною?
— Позволяем, — говорит один из молодежи.
— Нет, нет! — говорят трое других.
Но что ж это дама буйных саней вся в черном? Траур это или каприз?
— Однако я устала, — говорит она и бросается на турецкий диван, идущий во всю длину одной стены зала. — Дети, больше подушек! да не мне одной! и другие дамы, я думаю, устали.
— Да, вы и нас измучили, — говорит Катерина Васильевна.
— Как меня разбила скачка за вами по ухабам! — говорит Вера Павловна.
— Хорошо, что до завода оставалась только одна верста! — говорит Катерина Васильевна.
Обе опускаются на диван и подушки в изнеможении.
— Вы недогадливы! да вы, верно, мало ездили вскачь? Вы бы встали, как я; тогда ухабы — ничего.
— Даже и мы порядочно устали, — говорит за себя и за Бьюмонта Кирсанов. Они садятся подле своих жен. Кирсанов обнял Веру Павловну; Бьюмонт взял руку Катерины Васильевны. Идиллическая картина. Приятно видеть счастливые браки. Но по лицу дамы в трауре пробежала тень, на один миг, так что никто не заметил, кроме одного из ее молодых спутников, он отошел к окну и стал всматриваться в арабески, слегка набросанные морозом на стекле.
— Mesdames, ваши истории очень любопытны, но я ничего хорошенько не слышала, знаю только, что они и трогательны и забавны, и кончаются счастливо, я люблю это. А где же старикашка?
— Он хозяйничает, приготовляет закуску; это его всегда занимает, — сказала Катерина Васильевна.
— Ну, бог с ним в таком случае. Расскажите же, пожалуйста. Только коротко; я люблю, чтобы рассказывали коротко.
— Я буду рассказывать очень коротко, — сказала Вера Павловна, — начинается с меня; когда дойдет очередь до других, пусть они рассказывают. Но я предупреждаю вас, в конце моей истории есть секреты.
— Что ж, тогда мы прогоним этих господ. Или не прогнать ли их теперь же?
— Нет, теперь они могут слушать. Вера Павловна начала свою историю.
— Ха, ха, ха! Эта милая Жюли! Я ее очень люблю! И бросается на колена, и бранится, и держит себя без всякого приличия! Милая!
— Браво, Вера Павловна! «брошусь в окно!» — браво, господа! — Дама в трауре захлопала в ладоши. По этой команде молодежь оглушительно зааплодировала и закричала «браво» и «ура».
— Что с вами? Что с вами? — с испугом сказала Катерина Васильевна через две-три минуты.
— Нет, ничего, это так; дайте воды, не беспокойтесь, Мосолов уже несет. Благодарю, Мосолов, — она взяла воду, принесенную тем молодым ее спутником, который прежде отходил к окну, — видите, как я его выучила, все вперед знает. Теперь совершенно прошло. Продолжайте, пожалуйста; я слушаю.
— Нет, я устала, — сказала она минут через пять, спокойно вставая с дивана. — Мне надобно отдохнуть, уснуть час-полтора. Видите, я без церемонии, ухожу. Пойдем же, Мосолов, искать старикашку, он нас уложит.
— Позвольте, отчего ж мне не заняться этим? — сказала Катерина Васильевна.
— Стоит ли беспокоиться?
— Вы нас покидаете? — сказал один из молодежи, принимая трагическую позу. — Если бы мы предвидели это, мы взяли бы с собой кинжалы. А теперь нам нечем заколоться.
— Подадут закуску, заколемся вилками! — с восторгом неожиданного спасения произнес другой.
— О нет, я не хочу, чтобы преждевременно погибала надежда отечества, — с такою же торжественностью произнесла дама в трауре, — утешьтесь, дети мои. Мосолов, подушку, которая поменьше, на стол!
Мосолов положил подушку на стол. Дама в трауре стала у стола в величественной позе и медленно опустила руку на подушку.
Молодежь приложилась к руке.
Катерина Васильевна пошла укладывать уставшую гостью.
— Бедная! — проговорили в один голос, когда они ушли из зала, все трое остальные, бывшие в небуйных санях.
— Молодец она! — проговорили трое молодых людей.
— То-то ж! — самодовольно сказал Мосолов.
— Ты давно с нею знаком?
— Года три.
— А его хорошо знаешь?
— Хорошо. Вы не беспокойтесь, пожалуйста, — прибавил он, обращаясь к ехавшим на небуйных санях, — это только оттого, что она устала.
Вера Павловна сомнительно переглянулась с мужем и Бьюмонтом и покачала головой.
— Рассказывайте! устала! — сказал Кирсанов.
— Уверяю вас. Устала, только. Уснет, и все пройдет, — равнодушно-успокоительным тоном повторил Мосолов.
Минут через десять Катерина Васильевна возвратилась.
— Что? — спросили шесть голосов. Мосолов не спрашивал.
— Легла спать и уж задремала, теперь, вероятно, уже спит.
— Ведь я ж вам говорил, — сказал Мосолов. — Пустяки.
— Все-таки бедная! — сказала Катерина Васильевна. — Будем при ней врознь. Мы с тобою, Верочка, а Чарли с Сашею.
— Но все-таки это нисколько не должно стеснять нас, — сказал Мосолов, — мы можем петь, танцевать, кричать; она спит очень крепко.
Если спит, если пустяки, то что ж в самом деле? Расстраивающее впечатление, на четверть часа произведенное дамою в трауре, прошло, исчезло, забылось, — не совсем, но почти. Вечер без нее понемножку направлялся, направлялся на путь всех прежних вечеров в этом роде и вовсе направился, пошел весело.
Весело, но не вполне. По крайней мере, дамы раз пять-шесть переглядывались между собою с тяжелою встревоженностью. Раза два Вера Павловна украдкою шепнула мужу: «Саша, что, если это случится со мною?» Кирсанов в первый раз не нашелся, что сказать; во второй нашелся: «Нет, Верочка, с тобою этого не может случиться». — «Не может? Ты уверен?» — «Да». И Катерина Васильевна раза два шепнула украдкою мужу: «Со мною этого не может быть, Чарли?» В первый раз Бьюмонт только улыбнулся, не весело и не успокоительно; во второй тоже нашелся: «По всей вероятности, не может, по всей вероятности».
Но это были только мимолетные отголоски, да и то лишь сначала. А вообще вечер шел весело, через полчаса уж и вовсе весело. Болтали, играли, пели. Она спит крепко, уверяет Мосолов, и подает пример. Да и нельзя помешать в самом деле: комната, в которой она улеглась, очень далеко от зала, через три комнаты, коридор, лестницу и потом опять комнату, на совершенно другой половине квартиры.
Итак, вечер совершенно поправился.
Молодежь, по обыкновению, то присоединялась к остальным, то отделялась, то вся, то не вся; раза два отделялся к ней Бьюмонт; раза два отбивала ее всю от него и от серьезного разговора Вера Павловна.
Болтали много, очень много; и рассуждали всей компаниею, но не очень много.
Сидели все вместе.
— Ну что ж, однако, в результате: хорошо или дурно? — спросил тот из молодежи, который принимал трагическую позу.
— Более дурно, чем хорошо, — сказала Вера Павловна.
— Почему ж, Верочка? — сказала Катерина Васильевна.
— Во всяком случае, без этого жизнь не обходится, — сказал Бьюмонт.
— Вещь неизбежная, — подтвердил Кирсанов.
— Отлично дурно, следовательно, отлично, — решил спрашивавший.
Остальные трое его товарищей кивнули головами и сказали: «Браво, Никитин».
Молодежь сидела в стороне.
— Я его не знал, Никитин; а ты, кажется, знал? — спросил Мосолов.
— Я тогда был мальчишкою. Видал.
— А как теперь тебе кажется, по воспоминанью, правду они говорят? не прикрашивают по дружбе?
— Нет.
— И после того его не видели?
— Нет. Впрочем, ведь Бьюмонт тогда был в Америке.
— В самом деле! Карл Яковлич, пожалуйста, на минуту. Вы не встречались в Америке с тем русским, о котором они говорили?
— Нет.
— Пора бы ему вернуться.
— Да.
— Какая фантазия пришла мне в голову, — сказал Никитин, — вот бы пара с нею.
— Господа, идите кто-нибудь петь со мною, — сказала Вера Павловна, — даже двое охотников? Тем лучше.
Остались Мосолов и Никитин.
— Я тебе могу показать любопытную вещь, Никитин, — сказал Мосолов. — Как ты думаешь, она спит?
— Нет.
— Только не говори. Ей можешь потом сказать, когда познакомишься побольше. Другим — никому. Она не любит.
Окна квартиры были низко.
— Вот, конечно, это окно, где огонь? — Мосолов посмотрел. — Оно. Видишь?
Дама в трауре сидела, пододвинув кресла к столу. Левою рукою она облокотилась на стол; кисть руки поддерживала несколько наклоненную голову, закрывая висок и часть волос. Правая рука лежала на столе, и пальцы ее приподымались и опускались машинально, будто наигрывая какой-то мотив. Лицо дамы имело неподвижное выражение задумчивости, печальной, но больше суровой. Брови слегка сдвигались и раздвигались, сдвигались и раздвигались.
— И все время так, Мосолов?
— Видишь. Однако иди, а то простудимся. И то уж четверть часа стоим.
— Какой ты бесчувственный! — сказал Никитин, пристально посмотрев на глаза товарища, когда проходили мимо ревербера через переднюю.
— Причувствовался, братец. Это тебе впервой.
Подавали закуску.
— А славная должна быть водка, — сказал Никитин, — да какая же крепкая! Дух захватывает!
— Эх, девчонка! и глаза покраснели! — сказал Мосолов.
Все принялись стыдить Никитина. «Это только оттого, что я поперхнулся, а то я могу пить», — оправдывался он. Стали справляться, сколько часов. Только еще одиннадцать, с полчаса можно еще поболтать, успеем.
Через полчаса Катерина Васильевна пошла будить даму в трауре. Дама встретила ее на пороге, потягиваясь после сна.
— Хорошо вздремнули?
— Отлично.
— И как чувствуете себя?
— Превосходно. Я ж вам говорила, что пустяки: устала, потому что много дурачилась. Теперь буду солиднее.
Но нет, не удалось ей быть солидною. Через пять минут она уж очаровывала Полозова, и командовала молодежью, и барабанила марш или что-то в этом роде черенками двух вилок по столу. Но торопила ехать, а другие, которым уж стало вовсе весело от ее возобновлявшегося буйства, не спешили.
— Готовы лошади? — спросила она, вставая из-за закуски.
— Нет еще, только велели запрягать.
— Несносные! Но если так, Вера Павловна, спойте мне что-нибудь: мне говорили, у вас хороший голос.
Вера Павловна пропела что-то.
— Я вас буду часто просить петь, — сказала дама в трауре.
— Теперь вы, теперь вы! — пристали к ней все.
Но не успели пристать, как она уже села за рояль.
— Пожалуй, только ведь я не умею петь, но это мне не остановка, мне ничто не остановка! Но, mesdames и messieurs, я пою вовсе не для вас, я пою только для детей. Дети мои, не смейтесь над матерью! — а сама брала аккорды, подбирая аккомпанемент. — Дети, не сметь смеяться, потому что я буду петь с чувством. — И, стараясь выводить ноты как можно визгливее, она запела:
Молодежь фыркнула при такой неожиданности, и остальная компания засмеялась, и сама певица не удержалась от взрыва смеха, но, подавив его, с удвоенною визгливостью продолжала:
...голубочек,
Стонет он и день и ночь:
Его миленький дружо... —
но на этом слове голос ее в самом деле задрожал и оборвался. «Не выходит — и прекрасно, что не выходит, это не должно выходить — выйдет другое, получше; слушайте, дети мои, наставление матери: не влюбляйтесь и знайте, что вы не должны жениться». Она запела сильным, полным контральто:
Много красавиц в аулах у нас,
Звезды сияют во мраке их глаз;
Сладко любить их — завидная доля!
Но, —
это «но» глупо, дети, —
Но веселей молодецкая воля, —
не в том возражение, — это возражение глупо, — но вы знаете, почему:
Не женися, молодец!
Слушайся меня!
Дальше, дети, глупость; и это, пожалуй, глупость; можно, дети, и влюбляться можно, и жениться можно, только с разбором, и без обмана, без обмана, дети. Я вам спою про себя, как я выходила замуж, романс старый, но ведь и я старуха. Я сижу на балконе, в нашем замке Дальтоне, ведь я шотландка, такая беленькая, белокурая; подле лес и река Брингал; к балкону, конечно, тайком, подходит мой жених; он бедный, а я богатая, дочь барона, лорда; но я его очень люблю, и я ему пою:
Красив Брингала брег крутой,
И зелен лес кругом;
Мне с другом там приют дневной, —
потому что я знаю, днем он прячется и каждый день меняет свой приют; —
впрочем, отчий-то дом был не слишком мил и в самом деле. Так я пою ему: я уйду с тобою. Как вы думаете, что он мне отвечает?
Ты хочешь, дева, быть моей,
Забыть свой род и сан, —
потому что ведь я знатная, —
Но прежде отгадать сумей,
Какой мне жребий дан.
«Ты охотник?» — говорю я. «Нет». — «Ты браконьер?» — «Почти угадала», — говорит он, —
Как мы сберемся, дети тьмы, —
потому что ведь мы с вами, дети, mesdames и messieurs, очень дурные люди, —
То должно нам, поверь,
Забыть, кто прежде были мы,
Забыть, кто мы теперь, —
поет он. «Давно отгадала, — говорю я, — ты разбойник»; что ж, это правда, он разбойник, да? он разбойник. Что ж отвечает он, господа? «Видишь, говорит, я плохой жених тебе»:
О дева, друг недобрый я;
Глухих лесов жилец, —
совершенная правда, глухих лесов, потому, говорит, не ходи со мною,
Опасна будет жизнь моя, —
потому что ведь в глухих лесах звери, —
это неправда, дети, не будет печален, но тогда я думала и он думал; но все-таки я отвечаю свое:
Красив Брингала брег крутой,
И зелен лес кругом;
Мне с другом там приют дневной
Милей, чем отчий дом.
В самом деле, так было. Значит, мне и нельзя жалеть: мне было сказано, на что я иду. Так можно жениться и любить, дети: без обмана; и умейте выбирать.
Месяц встает
И тих и спокоен;
А юноша-воин на битву идет.
Ружье заряжает джигит;
И дева ему говорят:
«Мой милый, смелее
Вверяйся ты року», —
в таких можно влюбляться, на таких можно жениться.
(«Забудь, что я тебе говорила, Саша, слушай ее!» — шепчет одна и жмет руку. «Зачем я не говорила тебе этого? Теперь буду говорить», — шепчет другая.)
Мой милый, смелее
Вверяйся ты року!
Совсем развеселилась я с вами, — а где веселье, там надобно пить,
Гей, шинкарочка моя,
Насыпь меду й вина, —
мед только потому, что из песни слова не выкинешь, — шампанское осталось? — да? — отлично! — откупоривайте.
Гей, шинкарочка моя,
Насыпь меду й вина,
Та щоб моя головонька
Веселонька була!
Кто шинкарка? я шинкарка:
А у шинкарки чорни бривки,
Ковани пидкивки!
Она вскочила, провела рукой по бровям и притопнула каблуками.
— Налила, готово! — mesdames и messieurs, и старикашка, и дети, — берите, щоб головоньки веселоньки були!
— За шинкарку! за шинкарку!
— Благодарю! пью свое здоровье, — и она опять была за роялем и пела:
Да разлетится горе в прах! —
и разлетится, —
И в обновленные сердца
Да снидет радость без конца, —
так и будет, — это видно:
Черный страх бежит, как тень
От лучей, несущих день;
Свет, тепло и аромат
Быстро гонят тьму и хлад;
Запах тленья все слабей,
Запах розы все слышней...