2
— Братцы, люди хорошие, поднесите... Ей-ей, томно... Крест вчера пропил...
— Ты кто ж такой?..
— Иконописец, из Палехи, мы — с древности... Такие теперь дела, — разоренье...
— Зовут как?
— Ондрюшка...
На человеке — ни шапки, ни рубахи — дыра на дыре. Глаза горящие, лицо узкое, но — вежливый — человечно подошел к столу, где пили вино. Такому отказать трудно...
— Садись, чего уж...
Налили. Продолжали разговор. Большой хитрости подслеповатый мужик, с тонкой шеей, рассказывал:
— Казнили стрельцов. Ладно. Это — дело царское. (Поднял перед собой кривоватый палец.) Нас не касается... Но...
Мягкий посадский в стрелецком кафтане (многие теперь донашивали стрелецкие кафтаны и колпаки, — стрельчихи с воем, чуть не даром, отдавали рухлядь), посадский этот застучал ногтями по оловянному стаканчику:
— То-то, что — но... Вот, — то-та!..
Хитрый мужик, помахивая на него пальцем:
— Мы сидим смирно... Это у вас, в Москве, чуть-что — набат... Значит, было за что стрельцов по стенам вешать, народ пугать... Не о том речь, посадский... Вы, дорогие, удивляетесь, почему к Москве подвозу нет? И не ждите... Хуже будет... Сегодня — и смех и грех... Привез я соленой рыбки, бочку... Для себя солил, но провоняла. Стал на базар, — еще, думаю, побьют за эту вонищу, — в час, в два все расхватали... Нет, Москва сейчас — место погиблое...
— Ох, верно! — Иконописец всхлипнул.
Мужик поглядел на него и — деловито:
— Указ: к масленой стрельцов со стен поснимать, вывезти за город. А их тысяч восемь. Хорошо. А где подводы? Значит, опять мужик отдувайся? А посады на что? Обяжи конной повинностью посады.
Мягкие щеки посадского задрожали. Укоризненно покивал мужику:
— Эх, ты пахарь... Ты бы походил зиму-то мимо стен... Метелью подхватит, начнут качаться... Довольно с нас и этого страха...
— Конечно, их легче бы сразу похоронить, — сказал мужик. — В прощеное воскресенье привезли мы восемнадцать возов, не успели расшпилить — налетают солдаты: «Опоражнивай воза!» — «Как? Зачем?» — «Не разговаривай». Грозят шпагами, переворачивают сани. Грибов мелких привез бочку, — опрокинули, дьяволы. «Ступай, — кричат, — к Варварским воротам». А у Варварских ворот навалено стрельцов сотни три... «Грузи, такой-сякой...». Не евши, не пивши, лошадей не кормили, повозили этих мертвецов до ночи... Вернулись на деревню, — в глаза своим смотреть стыдно.
К столу подошел незнакомый человек. Стукнув донышком, поставил штоф:
— На дураках воду возят, — сказал. Смело сел. Из штофа налил всем. Подмигнул гулящим глазом: — Бывайте здоровеньки. — Не вытирая усов, стал грызть чесночную головку. Лицо дубленое, горячее, сиво-пегая борода в кудряшках.
Подслеповатый мужик осторожно принял от него стаканчик:
— Мужик — дурак, дурак, знаешь, — мужик понимает... (Взвесил в руке стаканчик, выпил, хорошо крякнул.) Нет, дорогие мои... (Потянулся за чесночной головкой.) Утресь — видели — обоз пошел в Воронеж? Третью шкуру с мужика дерут. Оброчные — плати, по кабальным — плати, кормовые боярину — дай, повытошные в казну — плати, мостовые — плати, на базар выехал — плати...
Пегобородый разинул зубастый рот, захохотал. Мужик пресекся, — шмыгнул:
— Ладно... Теперь — лошадей давай под царский обоз. Да еще сухари с нас тянут... Нет, дорогие мои... В деревнях посчитайте, — сколько жилых-то дворов осталось? Остальные где? Ищите... Ныне наготове бежать мало не все. Мужик — дурак, покуда сыт. А уж если вы так, из-под задницы последнее тянуть... (взялся за бородку, поклонился.) Мужик лапти переобул и па-ашел, куда ему надо!
— На север... На озера... В пустыни!.. — Иконописец придвинулся к нему, вжегся темными глазами.
Мужик отстранил: «Помолчи!..» Посадский, оглянувшись, навалился грудью на стол:
— Ребята, — зашептал, — действительно, многие пугаются, уходят за Бело-озеро, на Вол-озеро, на Матка-озеро, на Выг-озеро... Там тихо... (Дрогнув вспухшими щеками.) Только те, кто уйдет, — те и живы будут...
У иконописца черные зрачки разлились во весь глаз, — стал оборачиваться то к одному собеседнику, то к другому...
— Он верно говорит... Мы в Палехе к великому посту шестьсот икон написали... По прежним годам это — мало. Нынче ни одной в Москву не продали. Вой стоит в Палехе-та. Отчего? Письмо наше светлое, титл Исуса с двомя «иже». Рука благословляющая со щепотью. И крест пишем крыж — четырехконечный. Все по православному чину. Понятно? Те, кто у нас иконы берут, — гостинодворцы. Корзинкин, Дьячков, Викулин, — говорят нам: «Так писать бросьте. Доски эти надо сжечь, они прелестные: на них, говорят, лапа...» — «Как лапа?» (Иконописец всхлипнул коротко. Посадский, низко склонясь над столом, застучал зубами.) «А так, говорят, след его лапы... Птичий след на земле видели, — четыре черты?.. И у вас на иконах тот же...» — «Где?» — «А крыж... Понятно? Вы, говорят, этот товар в Москву не возите. Теперь вся Москва поняла, откуда смрадом тянет...»
Мужик мигал веками, не разобрать, верил ли, нет ли... Пегобородый, усмехаясь, грыз чеснок. Посадский кивал, поддакивал и вдруг, оглянувшись, вытянул губы, зашептал:
— А табак? В каких книгах читано — человеку глотать дым? У кого дым-то из пасти? Чаво? За сорок за восемь тысяч рублев все города и Сибирь вся отданы на откуп англичанину Кармартенову — продавать табак. И указ, чтобы эту адскую траву-никоциану курили... Чьих рук это дело? А чай, а кофей? А картовь, — тьфу, будь она проклята! Похоть антихристова, картовь! Все это зелье — из-за моря, и торгуют им у нас лютеране и католики... Чай кто пьет — отчается... Кто кофей пьет — у того на душе ков... Да — тьфу! — сдохну лучше, чем в лавку себе возьму такое...
— Торгуешь-то чем? — спросил пегобородый.
— Да какая теперь торговля... Немцы торгуют, а мы воем. Овсея Ржева, Константина, брата его, не знавал? Стрельцы Гундертмаркова полка... Вот моя лавка, вот их торговые бани. Таких людей и нет теперь. Обоих на колесе изломали... Говорил Овсей не раз: «Терпим за то, что тогда, в восемьдесят втором году, в Кремле, старцев не послушали. Нам бы, стрельцам, тогда за старую веру стать дружно... Иноземца ни одного бы в Москве не осталось, и вера бы воссияла, и народ бы сыт был и доволен... А теперь не знаем, как и душу спасти...» Вот какие справедливые люди по стенам всю зиму качались... Нет стрельцов, — бери нас голыми руками... Всем морду обреют, всех заставят пить кофей, увидите...
— Вот хлеб съедим, к весне все разбредемся, — сказал мужик твердо.
— Братцы! — Иконописец с тоской вперился в мокрое окошечко. — Братцы, на севере — прекрасные пустыни, тихое пристанище, безмолвное житие...
В кабаке становилось все шумнее и жарче, бухала обитая рогожей дверь. Спорили пьяные, у стойки качался один, голый по пояс, без креста, молил — в долг чарочку. Одного выволокли за волосы в сени и там, надрывающе вскрикивая, били, — должно быть, за дело.
У стола остановился согнутый, едва не пополам, нищий человек. Опираясь на две клюки, распустился добрыми морщинами. Пегобородый взглянул на него, надвинул брови. Согнутый сказал:
— Откуда залетел, сокол?
— Отсюда не видно. Ты проходи, чего стал...
— Онвад с унод? 1 — в половину голоса быстро спросил согнутый.
— Ступай, — мы здесь явно...
Согнутый, более не спрашивая, выставил редкую бороденку и застучал клюками в глубь кабака. Посадский, — испугавшись:
— Это — кто ж такой?
— Путник на сиротской дороге, — строго сказал пегобородый.
— По-каковски с тобой говорил-то?
— По-птичьи.
— А ведь он тебя будто признал, парень...
— А ты поменьше спрашивай, умнее будешь... (Отряхнул крошки с бороды, положил на стол большие руки.) Слухай теперь... Мы — с Дону, по торговому делу.
Посадский живо придвинулся, заморгал:
— Чего покупаешь?
— Огневое зелье, — нужно бочек десять. Свинцу пудов полсотни. Сукна доброго на жупаны. Железо подковное, гвозди. Деньги есть.
— Сукна доброго, железа достать можно... Свинец и порох — тяжело: мимо казны нигде не взять.
— То-то, что постараться — мимо казны.
— Есть у меня один подьячий. Нужны подарки.
— Само собой...
Посадский, торопливо царапая крючками по полушубку, сказал, что постарается — сейчас приведет подьячего. Убежал. Мужику хотелось вмешаться в торговое дело. Наморща лоб, покашлял:
— Шерсть поярковая, кожи не надо тебе, милок? Ну, — скажите, — пятьдесят пудов свинца... Воевать, казачки, что ли, собираетесь?
— Перепелов бить...
Пегобородый отвернулся. К нему опять подходил согнутый человек на клюках. Держа шапку с милостыней, сел рядом и — не глядя:
— Здравствуй, Иван...
— Здравствуй, Овдоким, — так же, не глядя, ответил пегобородый.
— Давно не видались, атаман...
— Побираешься?
— От немощи... Летась погулял в лесу легонько, — не те года... Надоело, помирать надоть...
— Обожди немного...
— А что, — разве хорошее слышно?
Иван, усмехаясь, глядел сквозь чад на пьяных людишек. Глаза охолодели. Тихо — углом рта:
— Дон поднимаем.
Овдоким уткнулся в шапку, перебирал полушки:
— Не знаю, — проговорил, — слыхать — донские казаки осмирнели, на хутора садятся, добром обрастают...
— Пришлых много, гультяев. Они начнут, казаки подсобят... А не подсобят, — все равно — либо в Турцию уходить, либо под Москву в холопы, навечно... Тогда помогли царю под Азовом, теперь он на весь Дон лапу наложил. Пришлых велят выдавать. Попов из Москвы нагнали, старую веру искореняют... Конец тихому Дону...
— Для такого дела нужен большой человек, — сказал Овдоким, — не вышло бы, как тогда, при Степане... 2
— Человек у нас есть, не как Степан, — без ума голову свою потерял, — прямой будет вож... Весь раскол за ним встанет...
— Смутил меня, Иван, прельстил, Иван, — а уж я собрался на покой...
— Весной приходи. Нам старые атаманы нужны. Погуляем веселей, чем при Степане...
— Едва ли, едва ли... Много ли нас от той крови осталось? Ты да я, пожалуй...
Запыхавшись, вернулся посадский, подмигивал щекой. За ним шел важно лысый подьячий в буром немецком кафтане с медными пуговицами, в разбитых валенках. На груди в петлю воткнуто гусиное перо. Не здороваясь, брезгливо сел за стол. Лицо — жаждущее, глаза — мутные, антихристовы, в ноздри глубоко видно. Посадский, не садясь, из-за спины, ему на ухо:
— Кузьма Егорыч, вот человек, который...
— Блинов, — мятым голосом проговорил подьячий, не обращая внимания, — блинов с тешкой...
1
Тарабарский язык, употреблявшийся владимирскими офенями, раскольниками, иногда и разбойниками. Слова говорились навыворот. (Прим. автора.)2
То есть при Степане Разине.
© Это произведение перешло в общественное достояние. Произведение написано автором, умершим более семидесяти лет назад, и опубликовано прижизненно, либо посмертно, но с момента публикации также прошло более семидесяти лет. Оно может свободно использоваться любым лицом без чьего-либо согласия или разрешения и без выплаты авторского вознаграждения.