9
— Напирай, напирай, толкайся...
— Куда народ бежит?
— Глядеть: человека будут жечь...
— Казнь, что ли, какая?
— Не сам же захотел, — эка...
— Есть, которые — сами сжигаются.
— Те — за веру, раскольники...
— А этот за что?
— Немец...
— Слава тебе, господи, и до них, значит, добрались.
— Давно бы пора — табашников проклятых... Зажирели с нашего поту.
— Гляди, уж дымится...
Пошел и Цыган к берегу, где на кучах золы толпились слобожане. Ему давно приглянулись двое — таких же, как и он, — бездомных. Он стал держаться поближе к ним: может, что-нибудь и образуется насчет пищи. Мужички эти, видимо, были пытанные, мученные. У одного, рябого, подвязана щека тряпкой, — прикрывал клеймо калёным железом. Звали его Иуда. Другой согнут в спине почти на пополам, опирался на две короткие клюки, но ходил шибко, выставляя бородку. Глаза веселые. Поверх заплатанного армяка — рогожа. Зовут Овдоким. Он очень понравился Цыгану. И Овдоким скоро заметил, что около них трется черный кривой мужик с разбитой мордой, — приподнялся на клюках и сказал ласково:
— Поживиться круг нас, голубчик, нечем, сами воруем...
Иуда, скосоротясь, сквозь губы проговорил в сторону:
— Терся эдак же один из тайной канцелярии, — в прорубь его и спустили...
«Эге, — подумал Цыган, — это люди смелые...» И еще сильней захотелось ему быть с ними...
— Смерть меня не берет, окаянная, — сказал он, моргая заиндевелыми ресницами, — жить, значит, как-нибудь надо... Вы бы, ребята, взяли меня в артель... Сообща-то легче...
Иуда опять сквозь зубы — Овдокиму:
— Не «темный ли глаз»? А?
— Нет, нет, очевидно, — пропел Овдоким и, своротив голову, снизу вверх взглянул в глаз Цыгану...
Больше они ничего не проговорили. Внизу, на льду, притоптывали сапогами, хлопали рукавицами продрогшие стрельцы; они окружали кое-как сбитый сруб, доверху заваленный дровами. Около торчал столб для площадной казни, и белым дымом курился костер, где калилось железо. Народ прозяб, ожидая...
— Везут, везут... Напирай, толкайся!
Со стороны города показались конные драгуны. Съехали на лед. За ними в простых санях, спинами к лошади, сидели немец и какая-то девка в мужичьей шапке. Далее — верхами — боярин, стольники, дьяк. Позади — громоздкий черной кожи возок.
Стрельцы расступились, пропуская поезд. Дьяк слез с коня. Возок, подъехав, повернул боком, но никто не вышел из него... Все глядели на этот возок — изумленный шопот пошел по народу.
Из-за сруба показался Емельян Свежев в красном колпаке, с кнутом на плече. Помощники его взяли из саней девку, пинками потащили к столбу, сорвали с нее шубейку и привязали руками в обнимку за столб. Дьяк громко читал по развернутому свитку, покачивая печатями. Но голос его на трескучем морозе едва был слышен, только и разобрали, что девка — Машка Селифонтова, а немец — Кулькин, не то еще как-то... Из саней виднелись вздернутые его плечи и лысый затылок.
Лошадиное лицо Емельяна неподвижно улыбалось. Не спеша подошел с столбу. Снял кнут. И только резкий свист услышали, красный, наискось, рубец увидели на голой спине девки... Кричала она по-поросячьи. Дали ей пять ударов, и те вполсилы. Отвязали от столба, шатающуюся подвели к костру, и Емельян, выхватив из углей железо, прижал ей к щеке. Завизжала, села, забилась. Подняли, одели, положили в сани и шагом повезли куда-то по Москве-реке, в монастырь.
Дьяк все читал грамоту. Взялись за немца. Он вылез из саней, низенький, плотный, и сам пошел к срубу. Вдруг сложил дрожащие ладони, поднял опухшее с отросшей темной щетиной лицо и, сукин сын, немец, — залопотал, залопотал, громко заплакал... Подхватили, поволокли на сруб. Там Емельян сорвал с него все, догола, повалил, на розовую жирную спину положил еретические книги его и тетради и поданной снизу головней поджег их... Так было указано в грамоте: книги и тетради сжечь у него на спине...
С берега (где стоял Цыган) крикнули:
— Кулькин, погрейся...
Но на этого, — губастого парня, — зароптали:
— Замолчи, бесстыдник... Сам погрейся так-то...
Губастый тотчас скрылся. От подожженного с четырех концов сруба валил серый дым. Стрельцы стояли, опираясь на копья. Было тихо. Дым медленно уплывал в небо.
— Он наперед угорит, дрова-то сырые...
— Немец, немец! а тоже — гореть заживо... ох, господи...
— Грамоте учился, писал тетради, и вот — на тебе...
Из кожаного возка, — теперь все различали, — глядело сквозь окошечко на дым, на взлизывающие языки огня мертвенное лицо, будто сошедшее с древнеписанной иконы...
— Гляди, очами-то сверкает, — страх-то!..
— Не дело патриарху ездить на казни...
— Людей жгут за веру... Эх, пастыри!..
Это проговорил Овдоким, — звонко, бесстрашно... Все, кто стоял около него, отстранились, не отошли только Иуда и Цыган... Топоча клюками, он опять:
— Что же из того — еретик... Как умеет, так и верует... По-нашему ему не способно, — скажем... И за это гори... В муках живем, в пытках...
Огромный костер шумел и трещал, искры и дым завивало воронкой. Некоторые будто бы видели сквозь пламя, что немец еще шевелится. Возок отъехал на рысях. Народ медленно расходился. Иуда повторял:
— Идем, Овдоким...
— Нет, нет, ребятушки... (Глаза у него смеялись, но чистое, как из бани, красное лицо все плакало, тряслась козлиная борода.) Не ищите правды... Пастыри и начальники, мытари, гремящие златом, — все надели ризы свирепства своего... Беги, ребятушки, пытанные, жженные, на колесах ломанные, без памяти беги в леса дремучие...
Опосля только удалось увести Овдокима, — пошли втроем в переулок, в харчевню.
© Это произведение перешло в общественное достояние. Произведение написано автором, умершим более семидесяти лет назад, и опубликовано прижизненно, либо посмертно, но с момента публикации также прошло более семидесяти лет. Оно может свободно использоваться любым лицом без чьего-либо согласия или разрешения и без выплаты авторского вознаграждения.