Авторы
 

Пир на весь мир *

(Посвящается Сергею Петровичу Боткину)
В конце села под ивою, Свидетельницей скромною Всей жизни вахлаков, Где праздники справляются, Где сходки собираются, Где днем секут, а вечером Цалуются, милуются, — Всю ночь огни и шум. На бревна, тут лежавшие, На сруб избы застроенной Уселись мужики; Тут тоже наши странники Сидели рядом с Власушкой Влас водку наливал, «Пей, вахлачки, погуливай!» — Клим весело кричал. Как только пить надумали, Влас сыну-малолеточку Вскричал: «Беги за Трифоном!» С дьячком приходским Трифоном, Гулякой, кумом старосты, Пришли его сыны, Семинаристы: Саввушка И Гриша, парни добрые, Крестьянам письма к сродникам Писали; «Положение» Как вышло, толковали им, Косили, жали, сеяли И пили водку в праздники С крестьянством наравне. Теперь же Савва дьяконом Смотрел, а у Григория Лицо худое, бледное И волос тонкий, вьющийся, С оттенком красноты. Тотчас же за селением Шла Волга, а за Волгою Был город небольшой (Сказать точнее, города В ту пору тени не было, А были головни: Пожар всё снес третьеводни). Так люди мимоезжие, Знакомцы вахлаков, Тут тоже становилися, Парома поджидаючи, Кормили лошадей. Сюда брели и нищие, И тараторка-странница, И тихий богомол. В день смерти князя старого Крестьяне не предвидели, Что не луга поемные, А тяжбу наживут. И, выпив по стаканчику, Первей всего заспорили: Как им с лугами быть? Не вся ты, Русь, обмеряна Землицей: попадаются Углы благословенные, Где ладно обошлось. Какой-нибудь случайностью — Неведеньем помещика, Живущего вдали, Ошибкою посредника, А чаще изворотами Крестьян-руководителей — В надел крестьянам изредка Попало и леску. Там горд мужик, попробуй-ка В окошко стукнуть староста За податью — осердится! Один ответ до времени: «А ты леску продай!» И вахлаки надумали Свои луга поемные Сдать старосте — на подати: Всё взвешено, рассчитано, Как раз — оброк и подати, С залишком. «Так ли, Влас? А коли подать справлена, Я никому не здравствую! Охота есть — работаю, Не то — валяюсь с бабою, Не то — иду в кабак!» — Так! — вся орда вахлацкая На слово Клима Лавина Откликнулась. — На подати! Согласен, дядя Влас? — — У Клима речь короткая И ясная, как вывеска, Зовущая в кабак, — Сказал шутливо староста. — Начнет Климаха бабою, А кончит — кабаком! — «А чем же! Не острогом же Кончать ту? Дело верное, Не каркай, пореши!» Но Власу не до карканья. Влас был душа добрейшая, Болел за всю вахлачину — Не за одну семью. Служа при строгом барине. Нес тяготу на совести Невольного участника Жестокостей его. Как молод был, ждал лучшего, Да вечно так случалося, Что лучшее кончалося Ничем или бедой. И стал бояться нового, Богатого посулами. Неверующий Влас. Не столько в Белокаменной По мостовой проехано, Как по душе крестьянина Прошло обид... до смеху ли?.. Влас вечно был угрюм. А тут — сплошал старинушка! Дурачество вахлацкое Коснулось и его! Ему невольно думалось: «Без барщины... без подати... Без палки... правда ль, господи?» И улыбнулся Влас. Так солнце с неба знойного В лесную глушь дремучую Забросит луч — и чудо там: Роса горит алмазами, Позолотился мох. «Пей, вахлачки, погуливай!» Не в меру было весело: У каждого в груди Играло чувство новое, Как будто выносила их Могучая волна Со дна бездонной пропасти На свет, где нескончаемый Им уготован пир! Еще ведро поставили, Галденье непрерывное И песни начались. Так, схоронив покойника, Родные и знакомые О нем лишь говорят, Покамест не управятся С хозяйским угощением И не начнут зевать, — Так и галденье долгое За чарочкой, под ивою, Всё, почитай, сложилося В поминки по подрезанным Помещичьим «крепям». К дьячку с семинаристами Пристали: «Пой „Веселую“!» Запели молодцы. (Ту песню — не народную — Впервые спел сын Трифона. Григорий, вахлакам, И с «Положенья» царского, С народа крепи снявшего, Она по пьяным праздникам Как плясовая пелася Попами и дворовыми, — Вахлак ее не пел, А, слушая, притопывал, Присвистывал; «Веселою» Не в шутку называл.)
Веселая
«Кушай тюрю, Яша! Молочка-то нет!» — Где ж коровка наша? — «Увели, мой свет! Барин для приплоду Взял ее домой». Славно жить народу На Руси святой! — Где же наши куры? — Девчонки орут. «Не орите, дуры! Съел их земский суд; Взял еще подводу Да сулил постой...» Славно жить народу На Руси святой! Разломило спину, А квашня не ждет! Баба Катерину Вспомнила — ревет: В дворне больше году Дочка... нет родной! Славно жить народу На Руси святой! Чуть из ребятишек, Глядь, и нет детей: Царь возьмет мальчишек, Барин — дочерей! Одному уроду Вековать с семьей. Славно жить народу На Руси святой! и т. д.
Потом свою вахлацкую, Родную, хором грянули. Протяжную, печальную — Иных покамест нет. Не диво ли? широкая Сторонка Русь крещеная, Народу в ней тьма тём, А ни в одной-то душеньке Спокон веков до нашего Не загорелась песенка Веселая и ясная, Как ведреный денек. Не дивно ли? не страшно ли? О время, время новое! Ты тоже в песне скажешься, Но как?... Душа народная! Воссмейся ж наконец!
Барщинная
Беден, нечесан Калинушка, Нечем ему щеголять, Только расписана спинушка, Да за рубахой не знать. С лаптя до ворота Шкура вся вспорота, Пухнет с мякины живот. Верченый, крученый, Сеченый, мученый, Еле Калина бредет. В ноги кабатчику стукнется, Горе потопит в вине. Только в субботу аукнется С барской конюшни жене...
«Ай, песенка!.. Запомнить бы!..» Тужили наши странники. Что память коротка, А вахлаки бахвалились: «Мы барщинные! С наше-то Попробуй, потерпи! Мы барщинные! выросли Под рылом у помещика; День-каторга, а ночь? Что сраму-то! За девками Гонцы скакали тройками По нашим деревням. В лицо позабывали мы Друг дружку, в землю глядючи, Мы потеряли речь. В молчанку напивалися, В молчанку целовалися, В молчанку драка шла». — Ну, ты насчет молчанки-то Не очень! нам молчанка та Досталась солоней! — Сказал соседней волости Крестьянин, с сеном ехавший (Нужда пристигла крайняя, Скосил — и на базар!) Решила наша барышня Гертруда Александровна, Кто скажет слово крепкое. Того нещадно драть. И драли же! покудова Не перестали лаяться. А мужику не лаяться — Едино что молчать. Намаялись! уж подлинно Отпраздновали волю мы, Как праздник: так ругалися, Что поп Иван обиделся За звоны колокольные. Гудевшие в тот день. — Такие сказы чудные Посыпались... И диво ли? Ходить далеко за́ словом Не надо — всё прописано На собственной спине. «У нас была оказия, — Сказал детина с черными Большими бакенбардами. — Так нет ее чудней», (На малом шляпа круглая, С значком, жилетка красная, С десятком светлых пуговиц, Посконные штаны И лапти: малый смахивал На дерево, с которого Кору подпасок крохотный Всю снизу ободрал. А выше — ни царапины, В вершине не побрезгует Ворона свить гнездо.) — Так что же, брат, рассказывай! — «Дай прежде покурю!» Покамест он покуривал, У Власа наши странники Спросили: «Что за гусь?» — Так, подбегало-мученик, Приписан к нашей волости, Барона Синегузина 1 Дворовый человек, Викентий Александрович. С запяток в хлебопашество Прыгнул! За ним осталася И кличка «выездной». Здоров, а ноги слабые, Дрожат; его-то барыня В карете цугом ездила Четверкой по грибы... Расскажет он! послушайте! Такая память знатная, Должно быть (кончил староста), Сорочьи яйца ел. 2 — Поправив шляпу круглую, Викентий Александрович К рассказу приступил.
Про холопа примерного — Якова верного
Был господин невысокого рода, Он деревнишку на взятки купил, Жил в ней безвыездно тридцать три года, Вольничал, бражничал, горькую пил. Жадный, скупой, не дружился с дворянами, Только к сестрице езжал на чаек; Даже с родными, не только с крестьянами, Был господин Поливанов жесток; Дочь повенчав, муженька благоверного Высек — обоих прогнал нагишом, В зубы холопа примерного, Якова верного, Походя дул каблуком. Люди Холопского звания — Сущие псы иногда: Чем тяжелей наказания, Тем им милей господа. Яков таким объявился из младости, Только и было у Якова радости: Барина холить, беречь, ублажать Да племяша-малолетка качать. Так они оба до старости дожили. Стали у барина ножки хиреть, Ездил лечиться, да ноги не ожили... Полно кутить, баловаться и петь! Очи-то ясные, Щеки-то красные, Пухлые руки как сахар белы“ Да на ногах — кандалы! Смирно помещик лежит под халатом, Горькую долю клянет, Яков при барине: другом и братом Верного Якова барин зовет. Зиму и лето вдвоем коротали, В карточки больше играли они, Скуку рассеять к сестрице езжали Верст за двенадцать в хорошие дни. Вынесет сам его Яков, уложит, Сам на долгушке свезет до сестры, Сам до старушки добраться поможет, Так они жили ладком — до поры... Вырос племянничек Якова, Гриша, Барину в ноги: „Жениться хочу!“ — Кто же невеста? — „Невеста — Ариша“. Барин ответствует: — В гроб вколочу! — Думал он сам, на Аришу-то глядя: „Только бы ноги господь воротил!“ Как ни просил за племянника дядя, Барин соперника в рекруты сбыл. Крепко обидел холопа примерного, Якова верного, Барин, — холоп задурил! Мертвую запил... Неловко без Якова, Кто ни послужит — дурак, негодяй! Злость-то давно накипела у всякого, Благо есть случай: груби, вымещай! Барин то просит, то песски ругается. Так две недели прошли. Вдруг его верный холоп возвращается... Первое дело — поклон до земли. Жаль ему, видишь ты, стало безногого: Кто-де сумеет его соблюсти? „Не поминай только дела жестокого; Буду свой крест до могилы нести!“ Снова помещик лежит под халатом, Снова у ног его Яков сидит, Снова помещик зовет его братом. — Что ты нахмурился, Яша? — „Мутит!“ — Много грибов нанизали на нитки, В карты сыграли, чайку напились, Ссыпали вишни, малину в напитки И поразвлечься к сестре собрались. Курит помещик, лежит беззаботно, Ясному солнышку, зелени рад. Яков угрюм, говорит неохотно, Вожжи у Якова дрожмя дрожат, Крестится. „Чур меня, сила нечистая!“ Шепчет: „рассыпься!“ (мутил его враг). Едут... Направо трущоба лесистая, Имя ей исстари: Чертов овраг; Яков свернул и поехал оврагом, Барин опешил: — Куда ж ты, куда? — Яков ни слова. Проехали шагом Несколько верст; не дорога — беда! Ямы, валежник; бегут по оврагу Вешние воды, деревья шумят... Стали лошадки — и дальше ни шагу, Сосны стеной перед ними торчат. Яков, не глядя на барина бедного, Начал коней отпрягать, Верного Яшу, дрожащего, бледного, Начал помещик тогда умолять. Выслушал Яков посулы — и грубо, Зло засмеялся: „Нашел душегуба! Стану я руки убийством марать, Нет, не тебе умирать!“ Яков на сосну высокую прянул. Вожжи в вершине ее укрепил, Перекрестился, на солнышко глянул. Голову в петлю — и ноги спустил!.. Экие страсти господни! висит Яков над барином, мерно качается. Мечется барин, рыдает, кричит. Эхо одно откликается! Вытянув голову, голос напряг Барин — напрасные крики! В саван окутался Чертов овраг, Ночью там росы велики, Зги не видать! только совы снуют, Оземь ширяясь крылами, Слышно, как лошади листья жуют, Тихо звеня бубенцами. Словно чугунка подходит — горят Чьи-то два круглые, яркие ока, Птицы какие-то с шумом летят. Слышно, посели они недалеко. Ворон над Яковом каркнул один. Чу! их слетелось до сотни! Ухнул, грозит костылем господин. Экие страсти господни! Барин в овраге всю ночь пролежал, Стонами птиц и волков отгоняя, Утром охотник его увидал. Барин вернулся домой, причитая: — Грешен я, грешен! Казните меня! — Будешь ты, барин, холопа примерного, Якова верного, Помнить до судного дня!
„Грехи, грехи, — послышалось Со всех сторон. — Жаль Якова, Да жутко и за барина. — Какую принял казнь!“ — Жалей!.. — Еще прослушали Два-три рассказа страшные И горячо заспорили О том, кто всех грешней. Один сказал: кабатчики, Другой сказал: помещики, А третий — мужики. То был Игнатий Прохоров, Извозом занимавшийся, Степенный и зажиточный Мужик — не пустослов. Видал он виды всякие, Изъездил всю губернию И вдоль и поперек. Его послушать надо бы, Однако вахлаки Так обозлились, не дали Игнатью слова вымолвить, Особенно Клим Яковлев Куражился: „Дурак же ты!..“ — А ты бы прежде выслушал... — „Дурак же ты...“ — И все-то вы, Я вижу, дураки! — Вдруг вставил слово грубое Еремин, брат купеческий, Скупавший у крестьян Что ни попало, лапти ли, Теленка ли, бруснику ли, А главное — мастак Подстерегать оказии, Когда сбирались подати И собственность вахлацкая Пускалась с молотка. — Затеять спор затеяли, А в точку не утрафили! Кто всех грешней? подумайте! — „Ну, кто же? говори!“ — Известно кто: разбойники! — А Клим ему в ответ: „Вы крепостными не были, Была капель великая. Да не на вашу плешь! Набил мошну: мерещатся Везде ему разбойники; Разбой — статья особая, Разбой тут ни при чем!“ — Разбойник за разбойника Вступился! — прасол вымолвил, А Лавин — скок к нему! „Молись!“ — и в зубы прасола. — Прощайся с животишками! — И прасол в зубы Лавина. „Ай, драка! молодцы!“ Крестьяне расступилися, Никто не подзадоривал, Никто не разнимал. Удары градом сыпались: — Убью! пиши к родителям! — „Убью! зови попа!“ Тем кончилось, что прасола Клим сжал рукой, как обручем, Другой вцепился в волосы И гнул со словом „кланяйся“ Купца к своим ногам. — Ну, баста! — прасол вымолвил. Клим выпустил обидчика, Обидчик сел на бревнышко, Платком широким клетчатым Отерся и сказал: — Твоя взяла! и диво ли? Не жнет, не пашет — шляется По коновальской должности. Как сил не нагулять? — (Крестьяне засмеялися.) „А ты еще не хочешь ли? — Сказал задорно Клим. — Ты думал, нет? Попробуем! — Купец снял чуйку бережно И в руки поплевал. «Раскрыть уста греховные Пришел черед: прислушайте! И так вас помирю!» — Вдруг возгласил Ионушка, Весь вечер молча слушавший, Вздыхавший и крестившийся, Смиренный богомол. Купец был рад; Клим Яковлев Помалчивал. Уселися, Настала тишина.
Бездомного, безродного Немало попадается Народу на Руси, Не жнут, не сеют — кормятся Из той же общей житницы, Что кормит мышку малую И воинство несметное: Оседлого крестьянина Горбом ее зовут. Пускай народу ведомо, Что целые селения На попрошайство осенью, Как на доходный промысел, Идут: в народной совести Уставилось решение, Что больше тут злосчастия, Чем лжи, — им подают. Пускай нередки случаи, Что странница окажется Воровкой; что у баб За просфоры афонские, За «слезки богородицы» Паломник пряжу выманит, А после бабы сведают, Что дальше Троицы-Сергия Он сам-то не бывал. Был старец, чудным пением Пленял сердца народные; С согласья матерей, В селе Крутые Заводи Божественному пению Стал девок обучать; Всю зиму девки красные С ним в риге запиралися, Откуда пенье слышалось, А чаще смех и визг. Однако чем же кончилось? Он петь-то их не выучил, А перепортил всех. Есть мастера великие Подлаживаться к барыням: Сначала через баб Доступится до девичьей, А там и до помещицы. Бренчит ключами, по двору Похаживает барином, Плюет в лицо крестьянину, Старушку богомольную Согнул в бараний рог!.. Но видит в тех же странниках И лицевую сторону Народ. Кем церкви строятся? Кто кружки монастырские Наполнил через край? Иной добра не делает, И зла за ним не видится, Иного не поймешь, Знаком народу Фомушка: Вериги двупудовые По телу опоясаны, Зимой и летом бос, Бормочет непонятное, А жить — живет по-божески: Доска да камень в головы, А пища-хлеб один. Чудён ему и памятен Старообряд Кропильников, Старик, вся жизнь которого То воля, то острог. Пришел в село Усолово: Корит мирян безбожием, Зовет в леса дремучие Спасаться. Становой Случился тут, всё выслушал: «К допросу сомустителя!» Он то же и ему: — Ты враг Христов, антихристов Посланник! — Сотский, староста Мигали старику: «Эй, покорись!» Не слушает Везли его в острог, А он корил начальника И, на телеге стоючи, Усоловцам кричал:
— Горе вам, горе, пропащие головы! Были оборваны, — будете голы вы, Били вас палками, розгами, кнутьями Будете биты железными прутьями!.. —
Усоловцы крестилися, Начальник бил глашатая: «Попомнишь ты, анафема, Судью ерусалимского!» У парня, у подводчика, С испуга вожжи выпали И волос дыбом стал! И, как на грех, воинская Команда утром грянула: В Устой, село недальное, Солдатики пришли. Допросы! усмирение! — Тревога! по спопутности Досталось и усоловцам: Пророчество строптивого Чуть в точку не сбылось. Вовек не позабудется Народом Евфросиньюшка. Посадская вдова: Как божия посланница, Старушка появляется В холерные года; Хоронит, лечит, возится С больными. Чуть не молятся Крестьянки на нее... Стучись же, гость неведомый! Кто б ни был ты, уверенно В калитку деревенскую Стучись! Не подозрителен Крестьянин коренной, В нем мысль не зарождается, Как у людей достаточных, При виде незнакомого, Убогого и робкого: Не стибрил бы чего? А бабы — те радехоньки. Зимой перед лучиною Сидит семья, работает, А странничек гласит. Уж в баньке он попарился, Ушицы ложкой собственной, С рукой благословляющей, Досыта похлебал. По жилам ходит чарочка, Рекою льется речь. В избе все словно замерло: Старик, чинивший лапотки, К ногам их уронил; Челнок давно не чикает, Заслушалась работница У ткацкого станка; Застыл уж на уколотом Мизинце у Евгеньюшки, Хозяйской старшей дочери, Высокий бугорок, А девка и не слышала, Как укололась до крови; Шитье к ногам спустилося. Сидит — зрачки расширены, Руками развела... Ребята, свесив головы С полатей, не шелохнутся: Как тюленята сонные На льдинах за Архангельском, Лежат на животе. Лиц не видать, завешены Спустившимися прядями Волос — не нужно сказывать. Что желтые они. Постой! уж скоро странничек Доскажет быль афонскую, Как турка взбунтовавшихся Монахов в море гнал, Как шли покорно иноки И погибали сотнями... Услышишь шепот ужаса, Увидишь ряд испуганных, Слезами полных глаз! Пришла минута страшная — И у самой хозяюшки Веретено пузатое Скатилося с колен. Кот Васька насторожился — И прыг к веретену! В другую пору то-то бы Досталось Ваське шустрому, А тут и не заметили. Как он проворной лапкою Веретено потрогивал, Как прыгал на него И как оно каталося, Пока не размоталася Напряденная нить! Кто видывал, как слушает Своих захожих странников Крестьянская семья, Поймет, что ни работою Ни вечною заботою, Ни игом рабства долгого, Ни кабаком самим Еще народу русскому Пределы не поставлены: Пред ним широкий путь. Когда изменят пахарю Поля старозапашные, Клочки в лесных окраинах Он пробует пахать. Работы тут достаточно. Зато полоски новые Дают без удобрения Обильный урожай. Такая почва добрая — Душа народа русского... О сеятель! приди!.. Иона (он же Ляпушкин) Сторонушку вахлацкую Издавна навещал. Не только не гнушалися Крестьяне божьим странником, А спорили о том, Кто первый приютит его, Пока их спорам Ляпушкин Конца не положил: «Эй! бабы! выносите-ка Иконы!» Бабы вынесли; Пред каждою иконою Иона падал ниц: «Не спорьте! дело божие, Котора взглянет ласковей, За тою и пойду!» И часто за беднейшею Иконой шел Ионушка В беднейшую избу. И к той избе особое Почтенье: бабы бегают С узлами, сковородками В ту избу. Чашей полною, По милости Ионушки, Становится она. Негромко и неторопко Повел рассказ Ионушка «О двух великих грешниках». Усердно покрестясь.

показать весь текст →
О двух великих грешниках
Господу богу помолимся, Древнюю быль возвестим, Мне в Соловках ее сказывал Инок, отец Питирим. Было двенадцать разбойников, Был Кудеяр-атаман, Много разбойники пролили Крови честных христиан, Много богатства награбили, Жили в дремучем лесу, Вождь Кудеяр из-под Киева Вывез девицу-красу. Днем с полюбовницей тешился, Ночью набеги творил, Вдруг у разбойника лютого Совесть господь пробудил. Сон отлетел; опротивели Пьянство, убийство, грабеж, Тени убитых являются, Целая рать — не сочтешь! Долго боролся, противился Господу зверь-человек. Голову снес полюбовнице И есаула засек. Совесть злодея осилила, Шайку свою распустил, Роздал на церкви имущество, Нож под ракитой зарыл. И прегрешенья отмаливать К гробу господню идет, Странствует, молится, кается, Легче ему не стает. Старцем, в одежде монашеской, Грешник вернулся домой, Жил под навесом старейшего Дуба, в трущобе лесной. Денно и нощно всевышнего Молит: грехи отпусти! Тело предай истязанию. Дай только душу спасти! Сжалился бог и к спасению Схимнику путь указал: Старцу в молитвенном бдении Некий угодник предстал, Рек: «Не без божьего промысла Выбрал ты дуб вековой, Тем же ножом, что разбойничал, Срежь его, той же рукой! Будет работа великая, Будет награда эа труд; Только что рухнется дерево — Цепи греха упадут». Смерил отшельник страшилище: Дуб — три обхвата кругом! Стал на работу с молитвою, Режет булатным ножом. Режет упругое дерево, Господу славу поет, Годы идут — подвигается Медленно дело вперед. Что с великаном поделает Хилый, больной человек? Нужны тут силы железные, Нужен не старческий век! В сердце сомнение крадется, Режет и слышит слова: «Эй, старина, что ты делаешь?» Перекрестился сперва. Глянул — и пана Глуховского Видит на борзом коне, Пана богатого, знатного, Первого в той стороне. Много жестокого, страшного Старец о пане слыхал И в поучение грешнику Тайну свою рассказал. Пан усмехнулся: «Спасения Я уж не чаю давно, В мире я чту только женщину, Золото, честь и вино. Жить надо, старче, по-моему: Сколько холопов гублю, Мучу, пытаю и вешаю, А поглядел бы, как сплю!» Чудо с отшельником сталося: Бешеный гнев ощутил, Бросился к пану Глуховскому, Нож ему в сердце вонзил! Только что пан окровавленный Пал головой на седло, Рухнуло древо громадное, Эхо весь лес потрясло. Рухнуло древо, скатилося С инока бремя грехов!.. Господу богу помолимся: Милуй нас, темных рабов!
Иона кончил; крестится; Народ молчит. Вдруг прасола Сердитым криком прорвало: — Эй вы, тетери сонные! Па-ром, живей, па-ром! — «Парома не докличешься До солнца! перевозчики И днем-то трусу празднуют, Паром у них худой, Пожди! Про Кудеяра-то...» — Паром! пар-ром! пар-ром! — Ушел, с телегой возится. Корова к ней привязана — Он пнул ее ногой; В ней курочки курлыкают, Сказал им: — Дуры! цыц! — Теленок в ней мотается — Досталось и теленочку По звездочке на лбу. Нажег коня саврасого Кнутом — и к Волге двинулся. Плыл месяц над дорогою. Такая тень потешная Бежала рядом с прасолом По лунной полосе! «Отдумал, стало, драться-то? А спорить — видит — не о чем, — Заметил Влас. — Ой, господи! Велик дворянский грех!» — Велик, а всё не быть ему Против греха крестьянского, — Опять Игнатий Прохоров Не вытерпел — сказал. Клим плюнул: «Эк приспичило! Кто с чем, а нашей галочке Родные галченяточки Всего милей... Ну, сказывай, Что за великий грех?»
Крестьянский грех
Аммирал-вдовец по морям ходил, По морям ходил, корабли водил, Под Ачаковым бился с туркою, Наносил ему поражение, И дала ему государыня Восемь тысяч душ в награждение. В той ли вотчине припеваючи Доживает век аммирал-вдовец, И вручает он, умираючи, Глебу-старосте золотой ларец. «Гой ты, староста! Береги ларец! Воля в нем моя сохраняется: Из цепей-крепей на свободушку Восемь тысяч душ отпускается!» Аммирал-вдовец на столе лежит... Дальний родственник хоронить катит... Схоронил, забыл! Кличет старосту И заводит с ним речь окольную; Всё повыведал, насулил ему Горы золота, выдал вольную.. Глеб — он жаден был — соблазняется: Завещание сожигается! На десятки лет, до недавних дней Восемь тысяч душ закрепил злодей, С родом, с племенем; что народу-то! Что народу-то! с камнем в воду-то! Всё прощает бог, а Иудин грех Не прощается. Ой, мужик! мужик! ты грешнее всех, И за то тебе вечно маяться!
Суровый и рассерженный. Громовым, грозным голосом Игнатий кончил речь. Толпа вскочила на ноги, Пронесся вздох, послышалось: «Так вот он, грех крестьянина! И впрямь страшенный грех!» — И впрямь: нам вечно маяться, Ох-ох!.. — сказал сам староста, Опять убитый, в лучшее Не верующий Влас. И скоро поддававшийся Как горю, так и радости, «Великий грех! великий грех! — Тоскливо вторил Клим. Площадка перед Волгою. Луною освещенная, Переменилась вдруг. Пропали люди гордые, С уверенной походкою, Остались вахлаки, Досыта не едавшие, Несолоно хлебавшие, Которых вместо барина Драть будет волостной. К которым голод стукнуться Грозит: засуха долгая, А тут еще — жучок! Которым прасол-выжига Урезать цену хвалится На их добычу трудную. Смолу, слезу вахлацкую, — Урежет, попрекнет: „За что платить вам много-то? У вас товар некупленный, Из вас на солнце топится Смола, как из сосны!“ Опять упали бедные На дно бездонной пропасти, Притихли, приубожились, Легли на животы; Лежали, думу думали И вдруг запели. Медленно, Как туча надвигается, Текли слова тягучие. Так песню отчеканили, Что сразу наши странники Упомнили ее:
Голодная
Стоит мужик — Колышется, Идет мужик — Не дышится! С коры его Распучило, Тоска-беда Измучила. Темней лица Стеклянного Не видано У пьяного. Идет — пыхтит, Идет — и спит, Прибрел туда, Где рожь шумит Как идол стал На полосу, Стоит, поет Без голосу: „Дозрей, дозрей, Рожь-матушка! Я пахарь твой, Панкратушка! Ковригу съем Гора горой, Ватрушку съем Со стол большой! Всё съем один, Управлюсь сам. Хоть мать, хоть сын Проси — не дам!“
„Ой, батюшки, есть хочется!“ — Сказал упалым голосом Один мужик; из пещура Достал краюху — ест. „Поют они без голосу, А слушать — дрожь по волосу!“ — Сказал другой мужик. И правда, что не голосом — Нутром — свою „Голодную“ Пропели вахлаки. Иной во время пения Стал на ноги, показывал, Как шел мужик расслабленный, Как сон долил голодного, Как ветер колыхал. И были строги, медленны Движенья. Спев „Голодную“. Шатаясь, как разбитые. Гуськом пошли к ведерочку И выпили певцы. „Дерзай!“ — за ними слышится Дьячково слово; сын его Григорий, крестник старосты, Подходит к землякам. „Хошь водки?“ — Пил достаточно. Что тут у вас случилося? Как в воду вы опущены?.. — — „Мы?.. что ты?..“ Насторожились, Влас положил на крестника Широкую ладонь. — Неволя к вам вернулася? Погонят вас на барщину? Луга у вас отобраны? — — „Луга-то?.. Шутишь, брат!“ — Так что ж переменилося?.. Закаркали „Голодную“, Накликать голод хочется? — — „Никак и впрямь ништо!“ — Клим как из пушки выпалил; У многих зачесалися Затылки, шепот слышится: „Никак и впрямь ништо!“ „Пей, вахлачки, погуливай! Все ладно, все по-нашему, Как было ждано-гадано. Не вешай головы!“ — По-нашему ли Климушка? А Глеб-то?.. — Потолковано Немало: в рот положено. Что не они ответчики За Глеба окаянного, Всему виною: крепь! — Змея родит змеенышей. А крепь — грехи помещика, Грех Якова несчастного, Грех Глеба родила! Нет крепи — нет помещика, До петли доводящего Усердного раба, Нет крепи — нет дворового, Самоубийством мстящего Злодею своему, Нет крепи — Глеба нового Не будет на Руси! — Всех пристальней, всех радостней Прослушал Гришу Пров: Осклабился, товарищам Сказал победным голосом: „Мотайте-ка на ус!“ Пошло, толпой подхвачено, О крепи слово верное Трепаться: „Нет змеи — Не будет и змеенышей!“ Клим Яковлев Игнатия Опять ругнул: „Дурак же ты!“ Чуть-чуть не подрались! Дьячок рыдал над Гришею: „Создаст же бог головушку! Недаром порывается В Москву, в новорситет!“ А Влас его поглаживал: „Дай бог тебе и серебра, И золотца, дай умную, Здоровую жену!“ — Не надо мне ни серебра, Ни золота, а дай господь, Чтоб землякам моим И каждому крестьянину Жилось вольготно-весело На всей святой Руси! — Зардевшись, словно девушка, Сказал из сердца самого Григорий — и ушел.
Светает. Снаряжаются Подводчики. „Эй, Влас Ильич! Иди сюда, гляди, кто здесь!“ — Сказал Игнатий Прохоров, Взяв к бревнам приваленную Дугу. Подходит Влас, За ним бегом Клим Яковлев, За Климом — наши странники (Им дело до всего): За бревнами, где нищие Вповалку спали с вечера, Лежал какой-то смученный, Избитый человек; На нем одежа новая, Да только вся изорвана. На шее красный шелковый Платок, рубаха красная, Жилетка и часы. Нагнулся Лавин к спящему, Взглянул и с криком: „Бей его!“ Пнул в зубы каблуком. Вскочил детина, мутные Протер глаза, а Влас его Тем временем в скулу. Как крыса прищемленная, Детина пискнул жалобно — И к лесу! Ноги длинные, Бежит — земля дрожит! Четыре парня бросились В погоню за детиною, Народ кричал им: „Бей его!“, Пока в лесу не скрылися И парни, и беглец. „Что за мужчина? — старосту Допытывали странники. — За что его тузят?“ — Не знаем, так наказано Нам из села из Тискова, Что буде где покажется Егорка Шутов — бить его! И бьем. Подъедут тисковцы. Расскажут. Удоволили? — Спросил старик вернувшихся С погони молодцов. „Догнали, удоводили! Побег к Кузьмо-Демьянскому, Там, видно, переправиться За Волгу норовит“. „Чудной народ! бьют сонного. За что про что не знаючи...“ — Коли всем миром ведено: „Бей!“ — стало, есть за что! — Прикрикнул Влас на странников. — Не ветрогоны тисковцы, Давно ли там десятого Пороли?.. Не до шуток им. Гнусь-человек! — Не бить его, Так уж кого и бить? Не нам одним наказано: От Тискова по Волге-то Тут деревень четырнадцать, — Чай, через все четырнадцать Прогнали, как сквозь строй! — Притихли наши странники. Узнать-то им желательно, В чем штука? да прогневался И так уж дядя Влас.
Совсем светло. Позавтракать Мужьям хозяйки вынесли: Ватрушки с творогом. Гусятина (прогнали тут Гусей; три затомилися, Мужик их нес под мышкою: „Продай! помрут до городу!“ — Купили ни за что). Как пьет мужик, толковано Немало, а не всякому Известно, как он ест. Жаднее на говядину, Чем на вино, бросается. Был тут непьющий каменщик, Так опьянел с гусятины, Начто твое вино! Чу! слышен крик: „Кто едет-то! Кто едет-то!“ Наклюнулось Еще подспорье шумному Веселью вахлаков. Воз с сеном приближается, Высоко на возу Сидит солдат Овсяников, Верст на двадцать в окружности Знакомый мужикам, И рядом с ним Устиньюшка, Сироточка-племянница, Поддержка старика. Райком кормился дедушка, Москву да Кремль показывал, Вдруг инструмент испортился, А капиталу нет! Три желтенькие ложечки Купил — так не приходятся Заученные натвердо Присловья к новой музыке, Народа не смешат! Хитер солдат! по времени Слова придумал новые, И ложки в ход пошли. Обрадовались старому: „Здорово, дедко! спрыгни-ка, Да выпей с нами рюмочку, Да в ложечки ударь!“ — Забраться-то забрался я, А как сойду, не ведаю: Ведет! — „Небось до города Опять за полной пенцией? Да город-то сгорел!“ — Сгорел? И поделом ему! Сгорел? Так я до Питера! — „Чай, по чугунке тронешься?“ Служивый посвистал: — Недолго послужила ты Народу православному, Чугунка бусурманская! Была ты нам люба. Как от Москвы до Питера Возила за три рублика, А коли семь-то рубликов Платить, так черт с тобой! — „А ты ударь-ка в ложечки, — Сказал солдату староста, — Народу подгулявшего Покуда тут достаточно. Авось дела поправятся. Орудуй живо, Клим!“ (Влас Клима недолюбливал, А чуть делишко трудное, Тотчас к нему: „Орудуй, Клим!“, А Клим тому и рад.) Спустили с возу дедушку, Солдат был хрупок на ноги, Высок и тощ до крайности; На нем сюртук с медалями Висел, как на шесте. Нельзя сказать, чтоб доброе Лицо имел, особенно Когда сводило старого — Черт чертом! Рот ощерится. Глаза — что угольки! Солдат ударил в ложечки, Что было вплоть до берегу Народу — всё сбегается. Ударил — и запел:
Тошен свет, Правды нет, Жизнь тошна, Боль сильна. Пули немецкие, Пули турецкие, Пули французские, Палочки русские! Тошен свет, Хлеба нет, Крова нет. Смерти нет. Ну-тка, с редута-то с первого номеру, Ну-тка, с Георгием — по миру, по миру! У богатого, У богатины, Чуть не подняли На рогатину. Весь в гвоздях забор Ощетинился, А хозяин, вор, Оскотинился. Нет у бедного Гроша медного: Не взыщи, солдат!» — «И не надо, брат!» Тошен свет, Хлеба нет, Крова нет, Смерти нет. Только трех Матрен Да Луку с Петром Помяну добром. У Луки с Петром Табачку нюхнем, А у трех Матрен Провиант найдем. У первой Матрены Груздочки ядрены. Матрена вторая Несет каравая, У третьей водицы попью из ковша: Вода ключевая, а мера — душа! Тошен свет, Правды нет, Жизнь тошна, Боль сильна.
Служивого задергало. Опершись на Устиньюшку, Он поднял ногу левую И стал ее раскачивать, Как гирю на весу; Проделал то же с правою, Ругнулся: «Жизнь проклятая!» — И вдруг на обе стал. «Орудуй. Клим!» По-питерски Клим дело оборудовал: По блюдцу деревянному Дал дяде и племяннице. Поставил их рядком, А сам вскочил на бревнышко И громко крикнул: «Слушайте!» (Служивый не выдерживал И часто в речь крестьянина Вставлял словечко меткое И в ложечки стучал.)
Клим
Колода есть дубовая У моего двора, Лежит давно: измладости Колю на ней дрова, Так та не столь изранена, Как господин служивенький. Взгляните: в чем душа!
Солдат
Пули немецкие, Пули турецкие. Пули французские, Палочки русские.
Клим
А пенциону полного Не вышло, забракованы Все раны старика; Взглянул помощник лекаря, Сказал: «Второразрядные! По ним и пенцион».
Солдат
Полного выдать не велено: Сердце насквозь не прострелено! (Служивый всхлипнул; в ложечки Хотел ударить, — скорчило! Не будь при нем Устиньюшки, Упал бы старина.)
Клим
Солдат опять с прошением. Вершками раны смерили И оценили каждую Чуть-чуть не в медный грош. Так мерил пристав следственный Побои на подравшихся На рынке мужиках: «Под правым глазом ссадина Величиной с двугривенный, В средине лба пробоина В целковый. Итого: На рубль пятнадцать с деньгою Побоев...» Приравняем ли К побоищу базарному Войну под Севастополем, Где лил солдатик кровь?
Солдат
Только горами не двигали, А на редуты как прыгали! Зайцами, белками, дикими кошками. Там и простился я с ножками, С адского грохоту, свисту оглох, С русского голоду чуть не подох!
Клим
Ему бы в Питер надобно До комитета раненых, — Пеш до Москвы дотянется, А дальше как? Чугунка-то Кусаться начала!
Солдат
Важная барыня! гордая барыня! Ходит, змеею шипит: «Пусто вам! пусто вам! пусто вам!» — Русской деревне кричит; В рожу крестьянину фыркает, Давит, увечит, кувыркает, Скоро весь русский народ Чище метлы подметет.
Солдат слегка притопывал. И слышалось, как стукалась Сухая кость о кость, А Клим молчал: уж двинулся К служивому народ. Все дали: по копеечке, По грошу, на тарелочках Рублишко набрался...
Пир кончился, расходится Народ. Уснув, осталися Под ивой наши странники, И тут же спал Ионушка, Да несколько упившихся Не в меру мужиков. Качаясь, Савва с Гришею Вели домой родителя И пели; в чистом воздухе Над Волгой, как набатные, Согласные и сильные Гремели голоса:
Доля народа, Счастье его, Свет и свобода Прежде всего! Мы же немного Просим у бога: Честное дело Делать умело Силы нам дай! Жизнь трудовая — Другу прямая К сердцу дорога, Прочь от порога, Трус и лентяй! То ли не рай? Доля народа, Счастье его, Свет и свобода Прежде всего!
*Из второй части «Кому на Руси жить хорошо». Настоящая глава следует за главою «Последыш», помещенною в «Отечественных записках» 1873 г., № 2 и в отдельном, 6-м издании «Стихотворений» Некрасова: часть 6, стр. 9—70.
1Тизенгаузена.
2Примета: чтоб иметь хорошую память, нужно есть сорочьи яйца.
© Это произведение перешло в общественное достояние. Произведение написано автором, умершим более семидесяти лет назад, и опубликовано прижизненно, либо посмертно, но с момента публикации также прошло более семидесяти лет. Оно может свободно использоваться любым лицом без чьего-либо согласия или разрешения и без выплаты авторского вознаграждения.
Email: otklik@ilibrary.ruО библиотекеРеклама на сайте
©1996—2024 Алексей Комаров. Подборка произведений, оформление, программирование.
Яндекс.Метрика