XXI

Вечером он сидел в маленькой комнатке подвального этажа на стуле против Весовщикова и пониженным тоном, наморщив брови, говорил ему: — В среднее окошко четыре раза... — Четыре? — озабоченно повторил Николай. — Сначала — три, вот так! И ударил согнутым пальцем по столу, считая: — Раз, два, три. Потом, обождав, еще раз. — Понимаю. — Отопрет рыжий мужик, спросит — за повитухой? Вы скажете — да, от заводчика! Больше ничего, уж он поймет! Они сидели, наклонясь друг к другу головами, оба плотные, твердые, и, сдерживая голоса, разговаривали, а мать, сложив руки на груди, стояла у стола, разглядывая их. Все эти тайные стуки, условные вопросы и ответы заставляли ее внутренно улыбаться, она думала: «Дети еще...» На стене горела лампа, освещая на полу измятые ведра, обрезки кровельного железа. Запах ржавчины, масляной краски и сырости наполнял комнату. Игнат был одет в толстое осеннее пальто из мохнатой материи, и оно ему нравилось, мать видела, как любовно гладил он ладонью рукав, как осматривал себя, тяжело ворочая крепкой шеей. И в груди ее мягко билось: «Дети! Родные мои...» — Вот! — сказал Игнат, вставая. — Значит, помните — сначала к Муратову, спросите дедушку... — Запомнил! — ответил Весовщиков. Но Игнат, по-видимому, не поверил ему, снова повторил все стуки, слова и знаки и наконец протянул руку: — Кланяйтесь им! Народы хорошие — увидите... Он окинул себя довольным взглядом, погладил пальто руками и спросил мать: — Идти? — Найдешь дорогу-то? — Ну! Найду... До свиданья, значит, товарищи! И ушел, высоко приподняв плечи, выпятив грудь, в новой шапке набекрень, солидно засунув руки в карманы. На висках у него весело дрожали светлые кудри. — Ну, — вот и я при деле! — сказал Весовщиков, мягко, подходя к матери. — Мне уж скучно стало.. выскочил из тюрьмы — зачем? Только прячусь. А там я учился, там Павел так нажимал на мозги — одно удовольствие! А что, Ниловна, как насчет побега решили? — Не знаю! — ответила она, невольно вздохнув. Положив ей на плечо тяжелую руку и приблизив к ней лицо, Николай заговорил: — Ты скажи им — они тебя послушают, — очень легко это! Ты гляди сама, вот — стена тюрьмы, около — фонарь. Напротив — пустырь, налево — кладбище, направо — улицы, город. К фонарю подходит фонарщик — днем, лампы чистить, — ставит лестницу к стене, влез, зацепил за гребень стены крючья веревочной лестницы, спустил ее во двор тюрьмы и — марш! Там, за стеной, знают время, когда это будет сделано, попросят уголовных устроить шум или сами устроят, а те, кому надо, в это время по лестнице через стенку — раз, два — готово! Он размахивал перед лицом матери руками, рисуя свой план, всё у него выходило просто, ясно, ловко. Она знала его тяжелым, неуклюжим. Глаза Николая прежде смотрели на всё с угрюмой злобой и недоверием, а теперь точно прорезались заново, светились ровным, теплым светом, убеждая и волнуя мать... — Ты подумай, ведь это будет — днем!.. Непременно днем. Кому в голову придет, что заключенный решится бежать днем, на глазах всей тюрьмы?.. — А застрелят! — вздрогнув, молвила женщина. — Кто? Солдат — нет, надзиратели револьверами гвозди вколачивают... — Уж очень просто всё... — Увидишь — верно! Нет, ты поговори с ними. У меня всё готово — веревочная лестница, крючья для нее, — хозяин будет фонарщиком... За дверью кто-то возился, кашлял, гремело железо. — Вот он! — сказал Николай. В открытую дверь просунулась жестяная ванна, хриплый голос бормотал: — Лезь, черт... Потом явилась круглая седая голова без шапки, с выпученными глазами, усатая и добродушная. Николай помог втащить ванну, в дверь шагнул высокий сутулый человек, закашлял, надувая бритые щеки, плюнул и хрипло поздоровался: — Доброго здоровья... — Вот, спроси его! — воскликнул Николай. — Меня? О чем? — О побеге... — А-а! — сказал хозяин, вытирая усы черными пальцами. — Вот, Яков Васильевич, не верит она, что это просто. — Мм, — не верит? Значит — не хочет. А мы с тобой хотим, ну и — верим! — спокойно сказал хозяин и, вдруг перегнувшись пополам, начал глухо кашлять. Откашлялся, растирая грудь, долго стоял среди комнаты, сопя и разглядывая мать вытаращенными глазами. — Решать это Паше и товарищам, — сказала Ниловна. Николай задумчиво опустил голову. — Это кто — Паша? — спросил хозяин, садясь. — Сын мой. — Как фамилия? — Власов. Он кивнул головой, достал кисет, вынул трубку и, набивая ее табаком, отрывисто говорил: — Слышал. Мой племяш знает его. Он тоже в тюрьме, племяш — Евченко, слыхали? А моя фамилия — Гобун. Вот скоро всех молодых в тюрьму запрут, то-то нам, старикам, раздолье будет! Жандармский мне обещает племянника-то даже в Сибирь заслать. Зашлет, собака! Закурив, он обратился к Николаю, часто поплевывая на пол. — Так не хочет? Ее дело. Человек свободен, устал сидеть — иди, устал идти — сиди. Ограбили — молчи, бьют — терпи, убили — лежи. Это известно. А я Савку вытащу. Вытащу. Его короткие, лающие фразы возбуждали у матери недоумение, а последние слова вызвали зависть. Идя по улице встречу холодному ветру и дождю, она думала о Николае: «Какой стал, — поди-ка ты!» И, вспоминая Гобуна, почти молитвенно размышляла: «Видно, не одна я заново живу!..» А вслед за этим в сердце ее выросла дума о сыне: «Кабы он согласился!»
50/58
© Это произведение перешло в общественное достояние. Произведение написано автором, умершим более семидесяти лет назад, и опубликовано прижизненно, либо посмертно, но с момента публикации также прошло более семидесяти лет. Оно может свободно использоваться любым лицом без чьего-либо согласия или разрешения и без выплаты авторского вознаграждения.
©1996—2024 Алексей Комаров. Подборка произведений, оформление, программирование.
Яндекс.Метрика