Действие третье

Через всю сцену садовая решетка с калиткой посередине. У калитки скамья. За решеткой виден густой парк усадьбы Купавиной. Вечереет.

Явление первое

Горецкий стоит у решетки и посвистывает. Из калитки выходит Чугунов. Чугунов. Что ты, зачем ты? Пошел домой! Сейчас пошел домой! Горецкий. Нет, домой я не пойду. Я вас дожидался. Нужно очень. Чугунов. На что я тебе? Горецкий. Денег пожалуйте, государственных кредитных билетов! Чугунов. Денег? Нет, нет, и не думай! Зачем тебе деньги? Горецкий. Я своему сердцу отвагу даю, на гулянье иду. (Свищет.) Чугунов. На какое гулянье? Сиди дома! Да полно тебе свистать-то! Что я тебе приказывал? Ни шагу чтобы, ни-ни... Горецкий. Нет, это вы напрасно беспокоитесь! Без судебного приговора не буду я сидеть в заключении; приговорят — тогда сяду. Чугунов. Зачем ты такие слова говоришь? Зачем? Горецкий. Ну, вот еще, слова! Нужно очень слова разбирать. Вы денег пожалуйте! Чугунов. Где я тебе возьму? Горецкий. Это ваше дело, это до меня не касается. Я вот про себя знаю, что запью сегодня, должно быть дней на двенадцать! Чугунов. Уж так и на двенадцать? Вперед знаешь, что на двенадцать? Горецкий. Только бы, дяденька, не больше. Пожалуйте! Чугунов. Ты это из города пешком? Горецкий. Пешком. Чугунов. Нечего оказать, охота за каким-нибудь двугривенным десять верст пешком лупить! Горецкий. Версты — это мне ничего; я с астролябией по две тысячи ходил. Я и за гривенником, когда он мне нужен, далеко пойду; только вот что: давайте по чести, двугривенного мало. Чугунов. Ишь ты, мало! Будет, заглаза будет. Горецкий. Говорю, что мало. Божиться, что ли? Чугунов. Сколько ж тебе надо? Горецкий. Пятьдесят рублей. Чугунов. В своем ты разуме, Клашка, в своем? Горецкий. Ничего. Вот что после гулянья будет не знаю, а покуда в своем. Чугунов. У кого ты просишь? У кого ты просишь, говори! Горецкий. У вас. У кого ж мне просить? У кого деньги водятся, у того и прошу. Чугунов. Да что, банк, что ли, у меня? Горецкий. Перед кем вы убогим-то притворяетесь? Вы уж это перед чужими; а я свой, родственник. У барыни имением управляете... вон усадьба-то какая! Да чтоб не грабить! Чугунов. «Грабить, грабить»! Невежа! Чурбан необразованный! Ну, так вот и есть деньги, да не дам. Горецкий (надев фуражку). Пожалеете. Чугунов. Об чем? Горецкий. О том, что не дали. Можете большую неприятность получить. Чугунов. От кого? Горецкий. От меня. Чугунов. Что ты за птица такая важная? Горецкий. Вот и не птица, а неприятность сделаю. Чугунов. Какую? Горецкий. Дом сожгу. Чугунов. Что ты! Какой дом? Что ты! Горецкий. Ваш. Чугунов. Ах ты!.. Эх, братец!.. Да как ты... Горецкий. Да вот так: пойду и зажгу. Чугунов. В кого ты такой каторжный уродился) Горецкий. Да кто ж у нас в родне святые-то? Вы, что ли? В кого путным-то уродиться? Чугунов. Не груби, Клашка, не груби! Горецкий. Дайте денег, так и грубости не услышите. Чугунов (вынимает бумажник). Отвяжись ты от меня! На! Провались ты куда-нибудь! (Дает пять рублей.) Горецкий. Что это? Пять рублей? (Отдает назад.) Нет, я дороже стою. Чугунов. Правда, правда, дороже стоишь; ты и пятьсот рублей стоишь, кабы тебя можно было в солдаты продать. Горецкий. Не об солдатах речь! А за свое мастерство я дороже стою. Чугунов. Хорошее мастерство! Хвались, хвались! Есть чем похвастаться! Горецкий. Хорошее ли, дурное ли, а вам понадобилось, так платите. Уж вы покупайте меня, а то плохо. Чугунов. Ну, на еще! (Дает еще пять рублей.) Горецкий. Мало. Чугунов. Ишь ты, как разбойник в лесу, на дороге ловишь. Больше не дам, кончено. Горецкий. Ну, а если мне кто-нибудь больше даст, так, стало быть, продавать вас с Мурзавецкой-то? Чугунов. Тише ты! У Евлампии Николаевны гости в саду. Горецкий. А мне что за дело! Чугунов. Ну тебя! Уйти от греха. (Уходит.) Горецкий (вслед Чугунову). Дядя! Слушай! Коли больше дадут, я вас продам; вы так и знайте! Говорю я тебе, что мне гулять охота пришла. А коли мне в это время денег не дать, так я хуже зверя. (Уходит за Чугуновым.) Из сада выходят Купавина, Глафира, Анфуса, Лыняев

Явление второе

Купавина, Глафира, Анфуса, Лыняев. Лыняев (Купавиной). Не понимаю, не понимаю, что за фантазия гулять по росе, когда можно очень покойно сидеть в комнате, ну, пожалуй, на балконе, если хотите быть на воздухе. Купавина. Я хочу народное гулянье посмотреть. Лыняев. Не ходите! Что за удовольствие идти за две версты, да еще по горам, чтоб смотреть на пьяных. Купавина. Скажите лучше, что вам лень! Оставайтесь! Лыняев. Я бы пошел; но там, вероятно, ваши люди гуляют, мы их только стесним. Зачем расстраивать чужое веселье! Купавина. Мы издали посмотрим, с горы. Да уж оставайтесь, оставайтесь, я тетю возьму. Лыняев. Вот и прекрасно; а впрочем, я, пожалуй... Купавина. Нет, нет! Будете вздыхать да охать всю дорогу, жертву из себя представлять, и без вас обойдемся. Пойдем, тетя! Анфуса. Я что ж... я, пожалуй...   Купавина (Глафире). Ты останешься тоже? Оставайся, оставайся! Глафира. Да, у меня от шума голова кружится. Купавина. Подождите нас здесь! Лыняев. Подождем, подождем. Купавина и Анфуса уходят.

Явление третье

Лыняев и Глафира. Лыняев. Вы только платье переменили, а скромность при себе оставили? Глафира. Вам излишняя скромность не нравится? Лыняев. Как не нравится! Что вы, помилуйте! Нет, это хорошо, это очень хорошо. Глафира. Может быть, и хорошо, да зато скучно. Лыняев. Да разве вы обязаны развлекать меня? Это скорей моя обязанность, но и я... извините, и я могу предложить вам только поскучать со мной вместе. Глафира. И прекрасно, очень вам благодарна. Лыняев. Не стоит благодарности. Глафира. Нет, очень стоит. Лыняев. Да за что же? Глафира. За спокойствие, разве этого мало? Проведя вечер с вами, можно уснуть без всяких волнений, сном праведника. Я еще никого не любила, Михайло Борисыч, но ведь эта пора придет; я в таких летах, что каждую минуту должна ждать любовной горячки. Лыняев. Значит, вы такая же, как и все. А я думал, что вы... Глафира. Что? Что я неспособна любить? Таких девушек не бывает, Михайло Борисыч. Лыняев. Так вы боитесь полюбить? Глафира. Как же не бояться? Любовь мне ничего не принесет, кроме страданий. Я девушка со вкусом и могу полюбить только порядочного человека; а порядочные люди ищут богатых. Вот отчего я и прячусь и убегаю от общества, — я боюсь полюбить. Вы не смотрите, что я скромна, тихие воды глубоки, и я чувствую, что если полюблю... Лыняев. Ой, страшно! Не говорите, пожалуйста, не продолжайте. Глафира. Но с вами я ничего не боюсь. Лыняев. Не боитесь? Глафира. Нисколько. Вы меня увлекать не станете, да и увлечься вами нет никакой возможности. Лыняев (обидевшись). Но почему же вы так думаете? Глафира. Ну, полноте, какой вы любовник! Вы не обижайтесь, Михайло Борисыч! Вы очень хороший человек, вас все уважают; но любить вас невозможно. Вы уж и в летах, и ожирели, и, вероятно, дома в теплом халате ходите и в колпаке; ну, одним словом, вы стали похожи на милого, доброго папашу. Лыняев. Вы уж очень безжалостны ко мне. Нет, я еще... Глафира. Нет, нет не обманывайте себя, — откажитесь от побед, Михайло Борисыч! Ха-ха-ха! (Хохочет.) Лыняев. Да чему же вы смеетесь, помилуйте! Глафира. Извините, пожалуйста! Мне сейчас смешная мысль в голову пришла. Ну если вы в меня влюбитесь и будете рассыпаться в нежностях передо мной, — ведь при всем уважении к вам не выдержишь, расхохочешься! Лыняев. Однако какие вам мысли-то в голову приходят игривые. Глафира. Так, дурачусь. Вам странно, что я развеселилась? Недолго мне. Лыняев. Отчего ж недолго? Глафира. В монастырь сбираюсь на-днях. Лыняев. Нет, вы шутите? Глафира. Не шучу. Прощайте! Не поминайте лихом! В самом деле, не сердитесь на меня за мои шутки! Мне хочется оставить добрую память по себе. Лыняев. Оставить добрую память вы очень можете. Глафира. Каким образом? Лыняев. Окажите мне маленькую услугу! Глафира. С особенным удовольствием. Лыняев. Почему ж с особенным? Глафира. Так, вы очень милый человек. Лыняев. Мне нужно хорошего писца на некоторое время. Глафира. Не могу. Хоть и хорошо пишу, а в писцы к вам не пойду. Лыняев. Вы не поняли или не хотите понимать... Глафира. Вот если б я была мужчина; а то, помилуйте, что подумают, милый Михайло Борисыч! А впрочем... Лыняев. Да нет же! У Меропы Давыдовны занимается письмоводством Чугунов, я его руку знаю; но иногда попадаются от нее бумаги, написанные отличным почерком. Глафира. Так вам нужно точно такого писца? Лыняев. Мне нужно знать, кто это пишет. Глафира. Спросите у Чугунова. Лыняев. Не скажет. Глафира. Тут у вас что-то не просто? Лыняев. Да вы знаете? Глафира. Может быть, знаю больше, чем вы думаете. Лыняев. Так скажите! Глафира. Нельзя. Лыняев. Почему? Глафира. Потому что он мой любовник. Лыняев. Час от часу не легче. Глафира. Я немного сильно выразилась. Он действительно влюблен в меня и пишет мне стихами письма чуть не каждый день. Такой милый, — ответа не требует, а только изливает свои чувства передо мной. Лыняев. Но кто же он, скажите? Глафира. Он вам очень нужен? Лыняев. Очень. Глафира. Я не только могу его назвать вам, но через десять минут привести его сюда и отрекомендовать. Лыняев (потирая руки от радости). Что вы? Неужели? Глафира. Только даром этого не сделаю. Лыняев. Требуйте от меня, чего вам угодно, чего только вам угодно. Глафира. Я попрошу небольшого. Лыняев. Все, все, что хотите. Глафира. Притворитесь влюбленным в меня и целый вечер сегодня ухаживайте за мной. Лыняев. А вы будете смеяться? Глафира. Вероятно, если это будет смешно. Лыняев. Ну, уж один вечер куда ни шло! Хоть и тяжеленько, да нечего делать, сам обещал. Так вы когда же мне его покажете? Глафира. Хоть сейчас. Я видела, как он прошел на гулянье, я пойду и приведу его сюда. Подождите меня здесь! Вот и Евлампия Николаевна, (Уходит.) Входят Купавина и Анфуса.

Явление четвертое

Лыняев, Купавина, Анфуса. Лыняев. Что же вы так скоро? Купавина. И хотелось еще погулять, да скрываюсь от преследований. Лыняев. Вот я вам говорил, что там пьяные; кто же вас преследует? Купавина. Наш общий знакомый, Мурзавецкий. Проводите меня до дому. Лыняев. Анфуса Тихоновна, будьте так добры, подождите здесь Глафиру Алексеевну и, когда она воротится, скажите ей, что я сейчас приду. Купавина. Да не пускайте Мурзавецкого в сад, скажите, что меня дома нет, что я уехала. Анфуса. Хорошо уж... я уж... Лыняев. Да что с ним церемониться, просто гнать этого милого мальчика прочь! Купавина. Ах нет, нельзя! С ним надо как можно осторожнее. Он скажет Меропе Давыдовне, тогда мы большую беду наживем. Поделикатнее как-нибудь, а то она меня съест. Уходят Купавина и Лыняев. Анфуса садится на скамейку. Входит Мурзавецкий.

Явление пятое

Анфуса, Мурзавецкий. Мурзавецкий (свищет). Тамерлан, Тамерлан, иси! Эко животное! Повешу, кончено... нет, брат, повешу, — кончено. Пардон, мадам! Где ж они? (Осматриваясь.) А, вон! Кажется, обе тут. Так что-то как будто в глазах застилает, мелькает что-то: то одна, то две... нет, две, две... ну, конечно, две. (Раскланиваясь издали.) Честь имею. Анфуса (отворачиваясь). Ну уж... не надо уж... Мурзавецкий. Нет, позвольте, Евлампия Николаевна! Анфуса. Да какая... где уж она?.. Мурзавецкий. Нет, Евлампия Николаевна, нет, она здесь, в груди моей; пароль донёр. (Вздыхает.) Таких страданий, таких страданий... Анфуса. Ну уж... довольно уж... Мурзавецкий. Я с вами согласен, но если нет сил, что же мне делать, я вас спрашиваю! Влюблен, ну и... ну и... кончено. Анфуса. Ах, право уж... ну, что? Мурзавецкий. Не хотите, не хотите отвечать? А я вот тут... у вас... у ног... могу умереть. Отвечайте, отвечайте, мон анж! Ну, ен мо! Анфуса. Да что уж... ну тебя! Мурзавецкий. Анфуса Тихоновна, оставьте, я вас прошу, я не с вами. Анфуса. Не со мной уж... так, ну, с кем? Мурзавецкий. С кем? Это странно. Ха-ха-ха! Это странно! Вы думали, с вами? Анфуса. Да уж... никого тут больше-то... что еще? Мурзавецкий. Анфуса Тихоновна, тезеву. Евлампия Николаевна, бывают в жизни минуты... Что я! Одна минута, когда человек.... Анфуса. Ах уж... что мне с ним?.. Мурзавецкий. Вы молчите, за вас отвечают, — для благородной души моей это... это, я вам скажу... (вздыхает) тяжело. Анфуса. Да откуда ж она... коли нет? Мурзавецкий (подходя). Чего нет? Как нет? Анфуса. Да уж так вот... Мурзавецкий (осматривая Анфису и скамейку). Да где ж она? Анфуса. Коли нет... где ж мне!.. Мурзавецкий (ударив себяпо лбу). Боже мой! Боже мой! Анфуса. Ну уж... чего еще? Мурзавецкий. Однако какой обман! Анфуса. Кому уж... нужно. Мурзавецкий. Так что же это, что же? Обмен чувств, игра воображения? Входит Лыняев.

Явление шестое

Мурзавецкий, Анфуса, Лыняев. Мурзавецкий. Но нет, я шутить над собой не позволю, дудки! Анфуса (увидав Лыняева). Ах, вы уж... ну вот... уж сами... (Идет в сад.) Мурзавецкий. Я еду, еду, не свищу, а наеду — не спущу. Анфуса. Ну, мели уж... на просторе! (Уходит.) Мурзавецкий. Но я, нет, я пойду. Лыняев. Куда? Мурзавецкий. К ней. Лыняев. Увы! Мурзавецкий. Что «увы»? Что такое, милостивый государь, увы? Лыняев. Нельзя, не велено вас принимать. Мурзавецкий. Меня не велено? О! Я вот посмотрю. (Хочет идти в сад.) Лыняев (загораживая калитку). Послушайте! Я вам вот что по-дружески посоветую: поезжайте домой, а то нехорошо. Мурзавецкий. Что такое «нехорошо»? Позвольте вас спросить. Лыняев (таинственно). В саду поставлены люди, и, как вы войдете, так (показывает знаком) понимаете? Мурзавецкий. Что, что? Лыняев. Я не виноват, Евлампии Николаевне было угодно так распорядиться. Мурзавецкий. Меня ведь не испугаешь; ну, да я, пожалуй, и не пойду, не надо. Я, знаете ли, хотел мое дело с ней миром; а теперь нет, шалишь, морген фри! Лыняев. Что вам за охота миром? Мурзавецкий. Да ведь жаль, чорт возьми! Пятьдесят тысяч должна. Лыняев. Хорошие деньги. Мурзавецкий. Да я не хотел брать, зачем! Я просто, монтер, хотел, сан-фасон, предложить руку, чтобы, компрене ву, соединить капиталы. У меня ничего... то есть нет, что я! У меня состояние, у нее состояние, какие тут иски да взыски! Лыняев. Хорошо бы, только она за вас не пойдет. Мурзавецкий. Ну, так уж не взыщи, не помилую. Ах, моншер, что я с ней сделаю! Ограблю, начисто ограблю! Лыняев. Пятьдесят тысяч потребуете? Мурзавецкий. Нет, уж тут не пятидесятью пахнет. Полтораста! Усадьба эта моя будет, через неделю моя. Лыняев. Вот и хорошо, соседи будем. (Жмет руку Мурзавецкого.) Прошу любить да жаловать. А теперь вам пора домой! Вон это не ваш ли экипаж? Вероятно, Меропа Давыдовна за вами прислала. Мурзавецкий. Да, она ждет; я обещал решительный ответ привезти. Лыняев. Уж чего же решительнее! Мурзавецкий. А ведь жаль мадам Купавину, плакать будет. Оревуар! (Уходит.) Слышен свист и голос: «Тамерлан, иси!» С противоположной стороны входят Глафира и Горецкий.

Явление седьмое

Лыняев, Глафира, Горецкий. Глафира. Вот, рекомендую: Горецкий, Клавдий. (Горецкому.) А это Михайло Борисыч Лыняев, наш сосед, помещик. Горецкий (снимая фуражку). Я их знаю-с. Лыняев. Наденьте, пожалуйста! Горецкий. Ничего-с. Глафира Алексеевна, позвольте для вас какую-нибудь подлость сделать. Лыняев. Вот странная просьба. Горецкий. Ничего не странная-с. Чем же я могу доказать? Нет, уж вы не мешайте. Глафира Алексеевна, хотите, весь этот забор изломаю?.. Глафира. Нет, зачем? Горецкий. Как бы я для вас прибил кого-нибудь, вот бы трепку задал веселую! Лыняев. Да ведь за это судить будут. Горецкий. А пущай их судят. Лыняев. Да ведь посадят. Горецкий. А посадят, так сидеть будем. Глафира Алексеевна, прикажите какую-нибудь подлость сделать! Глафира. Я уж, право, не знаю, что вам приказать. Лыняев. Да зачем непременно подлость? Попросите его правду сказать. Глафира. Ну, вот я попрошу вас мне правду сказать, вы скажете? Горецкий. Какую правду-с? Глафира. А вот какую мы спросим. Горецкий. Извольте-с, все, что угодно-с. Лыняев. А если секрет? Горецкий. Да хотя бы рассекрет. У меня своих секретов нет, а если какой чужой, так что мне за надобность беречь его. Я для Глафиры Алексеевны все на свете... Лыняев (подавая Глафире письмо). Спросите, кто это писал? Глафира (показывая письмо Горецкому). Скажите, кто это писал? Горецкий. Эх! Спросите что-нибудь другое! Лыняев. А говорили, что все на свете. Горецкий. Да мне что ж, я пожалуй; только за это деньги заплачены. Лыняев. Сколько? Горецкий. Десять рублей. Лыняев. А если я дам пятнадцать? Горецкий. А если дадите, скажу. Лыняев. Так вот, возьмите! (Дает деньги.) Горецкий (берет деньги). Покорно благодарю-с. (Кладет деньги в разные карманы.) Десять назад отдам, — скажу, мало дали. Это я писал-с. Лыняев. Вы? Ну, так вы мне очень нужны будете. У вас есть свободное время? Горецкий. Да у меня всегда свободное время-с. Лыняев. Хотите ехать ко мне сегодня же? Я вам) и заплачу хорошо, и стол у меня хороший, и вино, какое вам угодно. Горецкий. С удовольствием-с. Что ж, Глафира Алексеевна, прикажите какую-нибудь подлость сделать! Глафира. Да ведь уж вы сделали. Горецкий. Велика ли эта подлость! Да и за деньги. Лыняев. Извините за нескромный вопрос. Вы знали когда-нибудь разницу между хорошим делом и дурным? Горецкий. Как вам сказать-с? Нет, хорошенько-то не знаю. Лыняев. Так и не знаете? Горецкий. Ведь это философия; так нам где же знать! Лыняев. Отчего же? Горецкий. Семейство очень велико было. Лыняев. Так что же? Горецкий. С шести лет надо было в дом что-нибудь тащить, голодных ребят кормить. Лыняев. Вас не учили? Горецкий. Как не учить! Ведь учить у нас — значит бить; так учили и дома, и посторонние, кому не лень было. Особенно пьяные приказные по улицам, бывало, так и ловят мальчишек за вихры, это для них первое удовольствие. Лыняев. Вы говорили, что вас большая семья была, куда ж все делись? Горецкий. Все в люди вышли: один брат — ученый, в фершела вышел, да далеко угнали, на Аландские острова: один был в аптеке в мальчиках, да выучился по-немецки, так теперь в кондукторах до немецкой границы ездит; один в Москве у живописца краски трет; которые в писарях у становых да у квартальных; двое в суфлерах ходят по городам; один на телеграфе где-то за Саратовом; а то один в Ростове-на-Дону под греческой фамилией табаком в лавке торгует; я вот в землемеры вышел. Да много нас, всякого звания есть. Лыняев. Вас любопытно послушать. Вы уж прямо ко мне отсюда. Я вас с собой возьму. Горецкий. Хорошо-с. Я вас в конторе подожду. До свидания, Глафира Алексеевна! (Уходит.)

Явление восьмое

Лыняев, Глафира. Глафира. Ну, довольны вы? Лыняев. Не могу выразить, как я вам благодарен. Я так рад, так рад, что готов прыгать и плясать, как ребенок. Глафира. Ребенком быть нехорошо, будьте лучше юношей. Лыняев. Как же это? Глафира. Сдержите свое слово! Лыняев. Какое? Глафира. А любезничать со мной. Лыняев. Неловок я, Глафира Алексеевна, что вам за радость, чтоб я, в мои лета, шута разыгрывал! Глафира. Ну, хоть немного, слегка. Лыняев. Ну, как же любезничать? Прикажете хвалить ваши глазки? Глафира. Нет, это глупо. Лыняев. Или по-русски, как парни с девками любезничают, — те очень просто, без церемонии. Глафира. А это уж слишком. Впрочем, все-таки лучше, чем говорить пошлости. Эко горе ваше! Любезничать не умеете, а любезничать надо. Ну, да не беспокойтесь, я вам помогу. Закутайтесь пледом, заткните уши ватой, а то сыро стало! Вот так. (Одевает Лыняева пледом.) Лыняев. Благодарю вас. Глафира. Теперь скажите: неужели вы в жизни не любили никого? Лыняев. Как не любить! Глафира. Вы говорили что-нибудь с предметом вашей страсти? Лыняев. Много говорил, но я тогда был молод. Глафира. Ну, так вспомните теперь, что вы говорили. Лыняев. Это нетрудно. Я говорил одной блондинке, что наши души, еще до появления на земле, были родные, что они носились вместе по необъятной вселенной, порхали, как бабочки, в лучах месяца. Глафира. Ну, а другой что вы говорили? Лыняев. А другой, брюнетке, я говорил, что найму ей великолепную дачу, куплю пару вороных рысаков. Глафира. Это вот хорошо, мне этот разговор больше нравится. Вот и продолжайте в этом духе. Лыняев. Я обещал ей горы золотые, говорил, что не могу жить без нее, хотел застрелиться, утопиться. Глафира. А она что ж? Лыняев. А она говорила: «Зачем вам стреляться или топиться? Женитесь, вот и не об чем вам больше беспокоиться». Нет, говорю, мой ангел, это для меня хуже, чем утопиться. «Ну, так, — говорит, — утопитесь, потому что я огорчать мамашу и родных своих не хочу». Глафира. Да она была бедная девушка? Лыняев. Бедная. Глафира. Так глупа. Лыняев. А вы что ж бы сделали на ее месте? Глафира. Я бы вам противоречить ни в чем не стала, я бы взяла и дачу, и рысаков, и деньги — и все-таки вы бы женились на мне. Лыняев. Но это невозможно: я так тверд в своем решении. Глафира. Нет, очень просто. Лыняев. Но каким же образом, скажите, объясните мне! Глафира. Сядемте! Садятся на скамью. Ну, представьте себе, что вы меня любите немножко, хоть так же, как ту брюнетку! Иначе, конечно, невозможно ничего. (Садится с ногами на лавку и прилегаетк Лыняеву.) Лыняев. Позвольте, что же это вы? Глафира (отодвигаясь). Ах, извините! Лыняев. Нет, ничего. Я только хотел спросить вас: что это вы в роль входите или потому, что меня за мужчину не считаете? Глафира. Я озябла немного. Лыняев. Так сделайте одолжение, не беспокойтесь, если это вам приятно. Глафира (опять прилегаяк Лыняеву). Итак, вы меня любите, мы живем душа в душу. Я — олицетворенная кротость и покорность, я не только исполняю, но предупреждаю ваши желания, а между тем понемногу забираю в руки вас и все ваше хозяйство, узнаю малейшие ваши привычки и капризы и, наконец, в короткое время делаюсь для вас совершенной необходимостью, так что вы без меня шагу ступить не можете. Лыняев. Да, я допускаю, это возможно. Глафира. Вот в одно прекрасное утро я говорю вам: «Папаша, я чувствую потребность помолиться; отпусти меня денька на три на богомолье!» Вы, разумеется, сначала заупрямитесь; я покоряюсь вам безропотно. Потом изредка робко повторяю свою просьбу и смотрю на вас несколько дней сряду умоляющим взором; вы все, день за день, откладываете и наконец отпускаете. Без меня начинается в доме ералаш: то не так, другое не по вас; то кофей горек, то обед опоздал; то у вас в кабинете не убрано, а если убрано, так на столе бумаги и книги не на том месте, где им нужно. Вы начинаете выходить из себя, часто вздыхать, то бегать по комнате, то останавливаться, разводить руками, говорить с собой; начинаете прислушиваться, не едут ли, часто выбегать на крыльцо; а я нарочно промедлю дня два, три. Наконец уж вам не сидится, вы теряете терпение и начинаете ходить по дороге версты за две от дому. Вот я еду. Сколько радости! Опять тихая, спокойная жизнь для вас; в ваших глазах только счастие и бесконечная нежность. Лыняев (со вздохом). Ну и чего ж еще, и чего ж еще! Глафира. Но вот однажды, когда ваша нежность уже не знает пределов, я говорю вам со слезами: «Милый папаша, мне стыдно своих родных, своих знакомых, мне стыдно людям в глаза глядеть. Я должна прятаться от всех, заживо похоронить себя, а я еще молода, мне жить хочется...» Лыняев. Да... ах, в самом деле! Глафира. Прощай, милый папаша! Не нужно мне никаких твоих сокровищ. Лыняев. Ах, чорт возьми, как это скверно! Глафира. Я выхожу замуж. Лыняев. За кого? Глафира. Ну, хоть за Горецкого. Лыняев. Отличная партия! Глафира. Да, он беден, но я все-таки буду иметь хоть какое-нибудь положение в обществе. Да уж кончено, я решилась. Лыняев. Но нельзя же так вдруг, ни с того ни с сего бросить человека! Надо было прежде думать и заранее предупредить. Глафира. Я боялась, милый папаша. Разве ты не видишь, я худею, сохну день ото дня, я могу захворать серьезно, умереть. Лыняев. Это бессовестно! Все это притворство! Глафира. Если ты не веришь, как тебе угодно; я готова пожертвовать для тебя даже жизнию. Лыняев. Ну вот то-то же! Глафира. Что делать, у мужчин такие твердые характеры. Лыняев. Все-таки я поставил на своем. Глафира. Да, на своем. Где ж нам спорить с вами! Только в тот же день к вечеру я незаметно исчезаю, и никто не знает, то есть никто не скажет вам, куда. Проходит день, другой; вы рассылаете по всем дорогам гонцов, сыщиков, сами мечетесь туда и сюда, теряете сон, аппетит, сходите с ума. И вот за несколько минут до того, когда вам уж действительно нужно помешаться, вам объявляют по секрету, где я скрываюсь. Вы бросаетесь ко мне с подарками, с брильянтами, со слезами умоляете меня возвратиться, — я непреклонна! Вы плачете, я сама рыдаю! Я люблю вас, мне жаль с вами расстаться, но я неумолима. Наконец я говорю вам: «Милый папаша, ты любишь холостую жизнь, ты не можешь жить иначе, — сделаем вот что! Обвенчаемся потихоньку, так что никто не будет знать; ты опять будешь вести холостую жизнь, все пойдет попрежнему, ничто не изменится, — только я буду покойна, не буду страдать». Вы, после недолгого колебания, соглашаетесь. Лыняев. Да, очень может быть, очень может быть, действительно, это возможно. Но я все-таки поставил по-своему. Глафира. Да, по-своему. Но на другой же день откуда у меня эта светскость возьмется, эта лень, эта медленность в движениях! Откуда возьмутся эти роскошные туалеты! Лыняев. Да, вот что! Глафира. Оттопырится нижняя губка, явится повелительный тон, величественный жест. Как мила и нежна я буду с посторонними и как строга с вами! Как счастливы вы будете, когда дождетесь от меня милостивого слова! Уж не буду я суетиться и бегать для вас, и не будете вы папашей, а просто Мишель... (Говорит лениво.)«Мишель, сбегай, я забыла в саду на скамейке мой платок!» И вы побежите. Это вот один способ заставить жениться; он хотя старый, но верный; а то есть еще и другие. Лыняев. Да, но ведь так можно поймать человека только тогда, когда он любит. Глафира. Разумеется. Вы в совершенной безопасности, потому что никого не любите. Лыняев. Я в безопасности и очень этому рад. Но уж если бы мне пришлось полюбить кого-нибудь, то я полюбил бы вас. (Целует руку Глафиры.) Глафира. Это что такое? Это зачем? Лыняев. Так. Глафира. Если просто «так», то обидно. На вас нежность нашла, ну, а благо я тут близко, так вы и беретесь прямо за меня руками. Лыняев. Да нет. Ведь вы сами хотели, чтоб я любезничал с вами. Глафира. Ах, я и забыла! Ну, так целуйте, пожалуй. Лыняев. Да и поцелую. (Целует другую руку.) Глафира. Вы, видно, тоже начинаете входить во вкус вашей роли. Лыняев. Я давеча боялся чего-то; а теперь так нахожу, что это очень приятная шутка. Глафира (со вздохом). Да, да, к сожалению, только шутка. Входит Анфуса.

Явление девятое

Лыняев, Глафира, Анфуса. Анфуса. Ужинать уж... ждут... Что ночью-то!.. Сыро... Прислали уж... меня... Глафира (Лыняеву). Пойдемте! Лыняев. Я сейчас за вами. Глафира и Анфуса уходят. А какая она хорошенькая, какая милая, умная! Ведь вот долго ли! Посидишь этак вечера два еще с ней — и начнешь подумывать; а там только пооплошай, и запрягут! Хорошо еще, что она в монастырь-то идет; а то бы и от нее надо было бегать. Нет, поскорей поужинать у них да домой, от греха подальше, только она меня и видела. А после хоть и увижусь с ней, так только «здравствуйте!» да «прощайте!» Хороша ты, Глафира Алексеевна, а свобода и покой, и холостая жизнь моя лучше тебя.