III
В конце августа пошли дожди, и на дачах задымились трубы, где были печи, а где их не было, там жители ходили с подвязанными щеками, и наконец, мало-помалу, дачи опустели.
Обломов не казал глаз в город, и в одно утро мимо его окон повезли и понесли мебель Ильинских. Хотя уж ему не казалось теперь подвигом переехать с квартиры, пообедать где-нибудь мимоходом и не прилечь целый день, но он не знал, где и на ночь приклонить голову.
Оставаться на даче одному, когда опустел парк и роща, когда закрылись ставни окон Ольги, казалось ему решительно невозможно.
Он прошелся по ее пустым комнатам, обошел парк, сошел с горы, и сердце теснила ему грусть.
Он велел Захару и Анисье ехать на Выборгскую сторону, где решился оставаться до приискания новой квартиры, а сам уехал в город, отобедал наскоро в трактире и вечер просидел у Ольги.
Но осенние вечера в городе не походили на длинные, светлые дни и вечера в парке и роще. Здесь он уж не мог видеть ее по три раза в день; здесь уж не прибежит к нему Катя и не пошлет он Захара с запиской за пять верст. И вся эта летняя, цветущая поэма любви как будто остановилась, пошла ленивее, как будто не хватило в ней содержания.
Они иногда молчали по получасу. Ольга углубится в работу, считает про себя иглой клетки узора, а он углубится в хаос мыслей и живет впереди, гораздо дальше настоящего момента.
Только иногда, вглядываясь пристально в нее, он вздрогнет страстно, или она взглянет на него мимоходом и улыбнется, уловив луч нежной покорности, безмолвного счастья в его глазах.
Три дня сряду ездил он в город к Ольге и обедал у них, под предлогом, что у него там еще не устроено, что на этой неделе он съедет и оттого не располагается на новой квартире, как дома.
Но на четвертый день ему уж казалось неловко прийти, и он, побродив около дома Ильинских, со вздохом поехал домой.
На пятый день они не обедали дома.
На шестой Ольга сказала ему, чтоб он пришел в такой-то магазин, что она будет там, а потом он может проводить ее до дома пешком, а экипаж будет ехать сзади.
Все это было неловко; попадались ему и ей знакомые, кланялись, некоторые останавливались поговорить.
Ах ты, боже мой, какая мука! говорил он весь в поту от страха и неловкого положения.
Тетка тоже глядит на него своими томными большими глазами и задумчиво нюхает свой спирт, будто у нее от него болит голова. А ездить ему какая даль! Едешь, едешь с Выборгской стороны да вечером назад три часа!
Скажем тетке, настаивал Обломов, тогда я могу оставаться у вас с утра, и никто не будет говорить...
А ты в палате был? спросила Ольга.
Обломова так и подмывало сказать: «был и все сделал», да он знает, что Ольга взглянет на него так пристально, что прочтет сейчас ложь на лице. Он вздохнул в ответ.
Ах, если б ты знала, как это трудно! говорил он.
А говорил с братом хозяйки? Приискал квартиру? спросила она потом, не поднимая глаз.
Его никогда утром дома нет, а вечером я все здесь, сказал Обломов, обрадовавшись, что есть достаточная отговорка.
Теперь Ольга вздохнула, но не сказала ничего.
Завтра непременно поговорю с хозяйским братом, успокаивал ее Обломов, завтра воскресенье, он в присутствие не пойдет.
Пока это все не устроится, сказала задумчиво Ольга, говорить ma tante нельзя и видеться надо реже...
Да, да... правда, струсив, прибавил Обломов.
Ты обедай у нас в воскресенье, в наш день, а потом хоть в среду, один, решила она. А потом мы можем видеться в театре: ты будешь знать, когда мы едем, и тоже поезжай.
Да, это правда, говорил он, обрадованный, что она попечение о порядке свиданий взяла на себя.
Если ж выдастся хороший день, заключила она, я поеду в Летний сад гулять, и ты можешь прийти туда; это напомнит нам парк... парк! повторила она с чувством.
Он молча поцеловал у ней руку и простился с ней до воскресенья. Она уныло проводила его глазами, потом села за фортепьяно и вся погрузилась в звуки. Сердце у ней о чем-то плакало, плакали и звуки. Хотела петь не поется!
На другой день Обломов встал и надел свой дикий сюртучок, что носил на даче. С халатом он простился давно и велел его спрятать в шкаф.
Захар, по обыкновению, колебля подносом, неловко подходил к столу с кофе и кренделями. Сзади Захара, по обыкновению, высовывалась до половины из двери Анисья, приглядывая, донесет ли Захар чашки до стола, и тотчас, без шума, пряталась, если Захар ставил поднос благополучно на стол, или стремительно подскакивала к нему, если с подноса падала одна вещь, чтоб удержать остальные. Причем Захар разразится бранью сначала на вещи, потом на жену и замахнется локтем ей в грудь.
Какой славный кофе! Кто это варит? спросил Обломов.
Сама хозяйка, сказал Захар, шестой день все она. «Вы, говорит, много цикорию кладете да не довариваете. Дайте-ко я!»
Славный, повторил Обломов, наливая другую чашку. Поблагодари ее.
Вон она сама, говорил Захар, указывая на полуотворенную дверь боковой комнаты. Это у них буфет, что ли; она тут и работает, тут у них чай, сахар, кофе лежит и посуда.
Обломову видна была только спина хозяйки, затылок и часть белой шеи да голые локти.
Что это она там локтями-то так живо ворочает? спросил Обломов.
Кто ее знает! Кружева, что ли, гладит.
Обломов следил, как ворочались локти, как спина нагибалась и выпрямлялась опять.
Внизу, когда она нагибалась, видны были чистая юбка, чистые чулки и круглые, полные ноги.
«Чиновница, а локти хоть бы графине какой-нибудь; еще с ямочками!» подумал Обломов.
В полдень Захар пришел спросить, не угодно ли попробовать их пирога: хозяйка велела предложить.
Сегодня воскресенье, у них пирог пекут!
Ну, уж, я думаю, хорош пирог! небрежно сказал Обломов. С луком да с морковью...
Пирог не хуже наших обломовских, заметил Захар, с цыплятами и с свежими грибами.
Ах, это хорошо должно быть: принеси! Кто ж у них печет? Это грязная баба-то?
Куда ей! с презрением сказал Захар. Кабы не хозяйка, так она и опары поставить не умеет. Хозяйка сама все на кухне. Пирог-то они с Анисьей вдвоем испекли.
Чрез пять минут из боковой комнаты высунулась к Обломову голая рука, едва прикрытая виденною уже им шалью, с тарелкой, на которой дымился, испуская горячий пар, огромный кусок пирога.
Покорно благодарю, ласково отозвался Обломов, принимая пирог, и, заглянув в дверь, уперся взглядом в высокую грудь и голые плечи. Дверь торопливо затворилась.
Водки не угодно ли? спросил голос.
Я не пью; покорно благодарю, еще ласковее сказал Обломов. У вас какая?
Своя, домашняя: сами настаиваем на смородинном листу, говорил голос.
Я никогда не пивал на смородинном листу, позвольте попробовать!
Голая рука опять просунулась с тарелкой и рюмкой водки. Обломов выпил: ему очень понравилась.
Очень благодарен, говорил он, стараясь заглянуть в дверь, но дверь захлопнулась.
Что вы не дадите на себя взглянуть, пожелать вам доброго утра? упрекнул Обломов.
Хозяйка усмехнулась за дверью.
Я еще в будничном платье, все на кухне была. Сейчас оденусь; братец скоро от обедни придут, отвечала она.
Ах, a propos о братце, заметил Обломов, мне надо с ним поговорить. Попросите его зайти ко мне.
Хорошо, я скажу, как они придут.
А кто это у вас кашляет? Чей это такой сухой кашель? спросил Обломов.
Это бабушка; уж она у нас восьмой год кашляет.
И дверь захлопнулась.
«Какая она... простая, подумал Обломов, а есть в ней что-то такое... И держит себя чисто!»
До сих-пор он с «братцем» хозяйки еще не успел познакомиться. Он видел только, и то редко, с постели, как, рано утром, мелькал сквозь решетку забора человек, с большим бумажным пакетом под мышкой, и пропадал в переулке, и потом, в пять часов, мелькал опять, с тем же пакетом, мимо окон, возвращаясь, тот же человек и пропадал за крыльцом. Его в доме не было слышно.
А между тем заметно было, что там жили люди, особенно по утрам: на кухне стучат ножи, слышно в окно, как полощет баба что-то в углу, как дворник рубит дрова или везет на двух колесах бочонок с водой; за стеной плачут ребятишки или раздается упорный, сухой кашель старухи.
У Обломова было четыре комнаты, то есть вся парадная анфилада. Хозяйка с семейством помешалась в двух непарадных комнатах, а братец жил вверху, в так называемой светелке.
Кабинет и спальня Обломова обращены были окнами на двор, гостиная к садику, а зала к большому огороду, с капустой и картофелем. В гостиной окна были драпированы ситцевыми полинявшими занавесками.
По стенам жались простые, под орех, стулья; под зеркалом стоял ломберный стол; на окнах теснились горшки с еранью и бархатцами и висели четыре клетки с чижами и канарейками.
Братец вошел на цыпочках и отвечал троекратным поклоном на приветствие Обломова. Вицмундир на нем был застегнут на все пуговицы, так что нельзя было узнать, есть ли на нем белье или нет; галстук завязан простым узлом и концы спрятаны вниз.
Он был лет сорока, с простым хохлом на лбу и двумя небрежно на ветер пущенными такими же хохлами на висках, похожими на собачьи уши средней величины. Серые глаза не вдруг глядели на предмет, а сначала взглядывали украдкой, а во второй раз уж останавливались.
Рук своих он как будто стыдился, и когда говорил, то старался прятать или обе за спину, или одну за пазуху, а другую за спину. Подавая начальнику бумагу и объясняясь, он одну руку держал на спине, а средним пальцем другой руки, ногтем вниз, осторожно показывал какую-нибудь строку или слово и, показав, тотчас прятал руку назад, может быть оттого, что пальцы были толстоваты, красноваты и немного тряслись, и ему не без причины казалось не совсем приличным выставлять их часто напоказ.
Вы изволили, начал он, бросив свой двойной взгляд на Обломова, приказать мне прийти к себе.
Да, я хотел поговорить с вами насчет квартиры. Прошу садиться! вежливо отвечал Обломов.
Иван Матвеич, после двукратного приглашения, решился сесть, перегнувшись телом вперед и поджав руки в рукава.
По обстоятельствам я должен приискать себе другую квартиру, сказал Обломов, поэтому желал бы эту передать.
Теперь трудно передать, кашлянув в пальцы и проворно спрятав их в рукав, отозвался Иван Матвеевич. Если б в конце лета пожаловали, тогда много ходили смотреть...
Я был, да вас не было, перебил Обломов.
Сестра сказывала, прибавил чиновник. Да вы не беспокойтесь насчет квартиры: здесь вам будет удобно. Может быть, птица вас беспокоит?
Какая птица?
Куры-с.
Обломов хотя слышал постоянно с раннего утра под окнами тяжелое кудахтанье наседки и писк цыплят, но до того ли ему? Перед ним носился образ Ольги, и он едва замечал окружающее.
Нет, это ничего, сказал он, я думал, вы говорите о канарейках: они с утра начинают трещать.
Мы их вынесем, отвечал Иван Матвеевич.
И это ничего, заметил Обломов, но мне, по обстоятельствам, нельзя оставаться.
Как угодно-с, отвечал Иван Матвеевич. А если не приищете жильца, как же насчет контракта? Сделаете удовлетворение?.. Вам убыток будет.
А сколько там следует? спросил Обломов.
Да вот я принесу расчет.
Он принес контракт и счеты.
Вот-с, за квартиру восемьсот рублей ассигнациями, сто рублей получено задатку, осталось семьсот рублей, сказал он.
Да неужели вы с меня за целый год хотите взять, когда я у вас и двух недель не прожил? перебил его Обломов.
Как же-с? кротко и совестливо возразил Иван Матвеевич. Сестра убыток понесет несправедливо. Она бедная вдова, живет только тем, что с дома получит; да разве на цыплятах и яйцах выручит кое-что на одежонку ребятишкам.
Помилуйте, я не могу, заговорил Обломов, посудите, я не прожил двух недель. Что же это, за что?
Вот-с, в контракте сказано, говорил Иван Матвеевич, показывая средним пальцем две строки и спрятав палец в рукав, извольте прочесть: «Буде же я, Обломов, пожелаю прежде времени съехать с квартиры, то обязан передать ее другому лицу на тех же условиях или, в противном случае, удовлетворить ее, Пшеницыну, сполна платою за весь год, по первое июня будущего года», прочитал Обломов.
Как же это? говорил он. Это несправедливо.
По закону так-с, заметил Иван Матвеевич. Сами изволили подписать: вот подпись-с!
Опять появился палец под подписью и опять спрятался.
Сколько же? спросил Обломов.
Семьсот рублей, начал щелкать тем же пальцем Иван Матвеевич, подгибая его всякий-раз проворно в кулак, да за конюшню и сарай сто пятьдесят рублей.
И он щелкнул еще.
Помилуйте, у меня лошадей нет, я не держу: зачем мне конюшня и сарай? с живостью возразил Обломов.
В контракте есть-с, заметил, показывая пальцем строку, Иван Матвеевич. Михей Андреич сказывал, что у вас лошади будут.
Врет Михей Андреич! с досадой сказал Обломов. Дайте мне контракт!
Вот-с, копию-извольте получить, а контракт принадлежит сестре, мягко отозвался Иван Матвеевич, взяв контракт в руку. Сверх того, за огород и продовольствие из оного капустой, репой и прочими овощами, считая на одно лицо, читал Иван Матвеевич, примерно двести пятьдесят рублей...
И он хотел щелкнуть на счетах.
Какой огород? Какая капуста? Я и знать не знаю, что вы! почти грозно возражал Обломов.
Вот-с, в контракте: Михей Андреич сказали, что вы с тем нанимаете.
Что же это такое, что вы без меня моим столом распоряжаетесь? Я не хочу ни капусты, ни репы... говорил Обломов вставая.
Иван Матвеевич встал со стула.
Помилуйте, как можно без вас: вот подпись есть! возразил он.
И опять толстый палец трясся на подписи, и вся бумага тряслась в его руке.
Сколько всего считаете вы? нетерпеливо спросил Обломов.
Еще за окраску потолка и дверей, за переделку окон в кухне, за новые пробои к дверям сто пятьдесят четыре рубля двадцать восемь копеек ассигнациями.
Как, и это на мой счет? с изумлением спросил Обломов. Это всегда на счет хозяина делается. Кто же переезжает в неотделанную квартиру?..
Вот-с, в контракте сказано, что на ваш счет, сказал Иван Матвеевич, издали показывая пальцем в бумаге, где это сказано. Тысячу триста пятьдесят четыре рубля двадцать восемь копеек ассигнациями всего-с! кротко заключил он, спрятав обе руки с контрактом назади.
Да где я возьму? У меня нет денег! возразил Обломов, ходя по комнате. Нужно мне очень вашей репы да капусты!
Как угодно-с! тихо прибавил Иван Матвеевич. Да не беспокойтесь: вам здесь будет удобно, прибавил он. А деньги... сестра подождет.
Нельзя мне, нельзя по обстоятельствам! Слышите?
Слушаю-с. Как угодно, послушно отвечал Иван Матвеевич, отступив на шаг.
Хорошо, я подумаю и постараюсь передать квартиру! сказал Обломов, кивнув чиновнику головой.
Трудно-с; а впрочем, как угодно! заключил Иван Матвеевич и, троекратно поклонясь, вышел вон.
Обломов вынул бумажник и счел деньги: всего триста пять рублей. Он обомлел.
«Куда ж я дел деньги? с изумлением, почти с ужасом спросил самого себя Обломов. В начале лета из деревни прислали тысячу двести рублей, а теперь всего триста!»
Он начал считать, припоминать все траты и мог припомнить только двести пятьдесят рублей.
Куда ж это вышли деньги? говорил он.
Захар, Захар!
Чего изволите?
Куда это у нас все деньги вышли? Ведь денег-то нет у нас! спросил он.
Захар начал шарить в карманах, вынул полтинник, гривенник и положил на стол.
Вот, забыл отдать, от перевозки осталось, сказал он.
Что ты мне мелочь-то суешь? Ты скажи, куда восемьсот рублей делись?
Почем я знаю? Разве я знаю, куда вы тратите? Что вы там извозчикам за коляски платите?
Да, вот на экипаж много вышло, вспомнил Обломов, глядя на Захара. Ты не помнишь ли, сколько мы на даче отдали извозчику?
Где помнить? отозвался Захар. Один раз вы велели мне тридцать рублей отдать, так я и помню.
Что бы тебе записывать? упрекнул его Обломов. Худо быть безграмотным!
Прожил век и без грамоты, слава богу, не хуже других! возразил Захар, глядя в сторону.
«Правду говорит Штольц, что надо завести школу в деревне!» подумал Обломов.
Вон у Ильинских был грамотный-то, сказывали люди, продолжал Захар, да серебро из буфета и стащил.
«Прошу покорнейше! трусливо подумал Обломов. В самом деле, эти грамотеи всё такой безнравственный народ: по трактирам, с гармоникой, да чаи... Нет, рано школы заводить!..»
Ну, куда еще вышли деньги? спросил он.
Почем я знаю? Вон, Михею Андреичу дали на даче...
В самом деле, обрадовался Обломов, вспомнив про эти деньги. Так вот, извозчику тридцать да, кажется, двадцать пять рублей Тарантьеву... Еще куда?
Он задумчиво и вопросительно глядел на Захара. Захар угрюмо, стороной, смотрел на него.
Не помнит ли Анисья? спросил Обломов.
Где дуре помнить? Что баба знает? с презрением сказал Захар.
Не припомню! с тоской заключил Обломов. Уж не воры ли были?
Кабы воры, так все бы взяли, сказал Захар уходя.
Обломов сел в кресло и задумался. «Где же я возьму денег? до холодного пота думал он. Когда пришлют из деревни и сколько?»
Он взглянул на часы: два часа, пора ехать к Ольге. Сегодня положенный день обедать. Он мало-помалу развеселился, велел привести извозчика и поехал в Морскую.
© Это произведение перешло в общественное достояние. Произведение написано автором, умершим более семидесяти лет назад, и опубликовано прижизненно, либо посмертно, но с момента публикации также прошло более семидесяти лет. Оно может свободно использоваться любым лицом без чьего-либо согласия или разрешения и без выплаты авторского вознаграждения.