III

В конце августа пошли дожди, и на дачах задымились трубы, где были печи, а где их не было, там жители ходили с подвязанными щеками, и наконец, мало-помалу, дачи опустели. Обломов не казал глаз в город, и в одно утро мимо его окон повезли и понесли мебель Ильинских. Хотя уж ему не казалось теперь подвигом переехать с квартиры, пообедать где-нибудь мимоходом и не прилечь целый день, но он не знал, где и на ночь приклонить голову. Оставаться на даче одному, когда опустел парк и роща, когда закрылись ставни окон Ольги, казалось ему решительно невозможно. Он прошелся по ее пустым комнатам, обошел парк, сошел с горы, и сердце теснила ему грусть. Он велел Захару и Анисье ехать на Выборгскую сторону, где решился оставаться до приискания новой квартиры, а сам уехал в город, отобедал наскоро в трактире и вечер просидел у Ольги. Но осенние вечера в городе не походили на длинные, светлые дни и вечера в парке и роще. Здесь он уж не мог видеть ее по три раза в день; здесь уж не прибежит к нему Катя и не пошлет он Захара с запиской за пять верст. И вся эта летняя, цветущая поэма любви как будто остановилась, пошла ленивее, как будто не хватило в ней содержания. Они иногда молчали по получасу. Ольга углубится в работу, считает про себя иглой клетки узора, а он углубится в хаос мыслей и живет впереди, гораздо дальше настоящего момента. Только иногда, вглядываясь пристально в нее, он вздрогнет страстно, или она взглянет на него мимоходом и улыбнется, уловив луч нежной покорности, безмолвного счастья в его глазах. Три дня сряду ездил он в город к Ольге и обедал у них, под предлогом, что у него там еще не устроено, что на этой неделе он съедет и оттого не располагается на новой квартире, как дома. Но на четвертый день ему уж казалось неловко прийти, и он, побродив около дома Ильинских, со вздохом поехал домой. На пятый день они не обедали дома. На шестой Ольга сказала ему, чтоб он пришел в такой-то магазин, что она будет там, а потом он может проводить ее до дома пешком, а экипаж будет ехать сзади. Все это было неловко; попадались ему и ей знакомые, кланялись, некоторые останавливались поговорить. — Ах ты, боже мой, какая мука! — говорил он весь в поту от страха и неловкого положения. Тетка тоже глядит на него своими томными большими глазами и задумчиво нюхает свой спирт, будто у нее от него болит голова. А ездить ему какая даль! Едешь, едешь с Выборгской стороны да вечером назад — три часа! — Скажем тетке, — настаивал Обломов, — тогда я могу оставаться у вас с утра, и никто не будет говорить... — А ты в палате был? — спросила Ольга. Обломова так и подмывало сказать: «был и все сделал», да он знает, что Ольга взглянет на него так пристально, что прочтет сейчас ложь на лице. Он вздохнул в ответ. — Ах, если б ты знала, как это трудно! — говорил он. — А говорил с братом хозяйки? Приискал квартиру? — спросила она потом, не поднимая глаз. — Его никогда утром дома нет, а вечером я все здесь, — сказал Обломов, обрадовавшись, что есть достаточная отговорка. Теперь Ольга вздохнула, но не сказала ничего. — Завтра непременно поговорю с хозяйским братом, — успокаивал ее Обломов, — завтра воскресенье, он в присутствие не пойдет. — Пока это все не устроится, — сказала задумчиво Ольга, — говорить ma tante нельзя и видеться надо реже... — Да, да... правда, — струсив, прибавил Обломов. — Ты обедай у нас в воскресенье, в наш день, а потом хоть в среду, один, — решила она. — А потом мы можем видеться в театре: ты будешь знать, когда мы едем, и тоже поезжай. — Да, это правда, — говорил он, обрадованный, что она попечение о порядке свиданий взяла на себя. — Если ж выдастся хороший день, — заключила она, — я поеду в Летний сад гулять, и ты можешь прийти туда; это напомнит нам парк... парк! — повторила она с чувством. Он молча поцеловал у ней руку и простился с ней до воскресенья. Она уныло проводила его глазами, потом села за фортепьяно и вся погрузилась в звуки. Сердце у ней о чем-то плакало, плакали и звуки. Хотела петь — не поется! На другой день Обломов встал и надел свой дикий сюртучок, что носил на даче. С халатом он простился давно и велел его спрятать в шкаф. Захар, по обыкновению, колебля подносом, неловко подходил к столу с кофе и кренделями. Сзади Захара, по обыкновению, высовывалась до половины из двери Анисья, приглядывая, донесет ли Захар чашки до стола, и тотчас, без шума, пряталась, если Захар ставил поднос благополучно на стол, или стремительно подскакивала к нему, если с подноса падала одна вещь, чтоб удержать остальные. Причем Захар разразится бранью сначала на вещи, потом на жену и замахнется локтем ей в грудь. — Какой славный кофе! Кто это варит? — спросил Обломов. — Сама хозяйка, — сказал Захар, — шестой день все она. «Вы, говорит, много цикорию кладете да не довариваете. Дайте-ко я!» — Славный, — повторил Обломов, наливая другую чашку. — Поблагодари ее. — Вон она сама, — говорил Захар, указывая на полуотворенную дверь боковой комнаты. — Это у них буфет, что ли; она тут и работает, тут у них чай, сахар, кофе лежит и посуда. Обломову видна была только спина хозяйки, затылок и часть белой шеи да голые локти. — Что это она там локтями-то так живо ворочает? — спросил Обломов. — Кто ее знает! Кружева, что ли, гладит. Обломов следил, как ворочались локти, как спина нагибалась и выпрямлялась опять. Внизу, когда она нагибалась, видны были чистая юбка, чистые чулки и круглые, полные ноги. «Чиновница, а локти хоть бы графине какой-нибудь; еще с ямочками!» — подумал Обломов. В полдень Захар пришел спросить, не угодно ли попробовать их пирога: хозяйка велела предложить. — Сегодня воскресенье, у них пирог пекут! — Ну, уж, я думаю, хорош пирог! — небрежно сказал Обломов. — С луком да с морковью... — Пирог не хуже наших обломовских, — заметил Захар, — с цыплятами и с свежими грибами. — Ах, это хорошо должно быть: принеси! Кто ж у них печет? Это грязная баба-то? — Куда ей! — с презрением сказал Захар. — Кабы не хозяйка, так она и опары поставить не умеет. Хозяйка сама все на кухне. Пирог-то они с Анисьей вдвоем испекли. Чрез пять минут из боковой комнаты высунулась к Обломову голая рука, едва прикрытая виденною уже им шалью, с тарелкой, на которой дымился, испуская горячий пар, огромный кусок пирога. — Покорно благодарю, — ласково отозвался Обломов, принимая пирог, и, заглянув в дверь, уперся взглядом в высокую грудь и голые плечи. Дверь торопливо затворилась. — Водки не угодно ли? — спросил голос. — Я не пью; покорно благодарю, — еще ласковее сказал Обломов. — У вас какая? — Своя, домашняя: сами настаиваем на смородинном листу, — говорил голос. — Я никогда не пивал на смородинном листу, позвольте попробовать! Голая рука опять просунулась с тарелкой и рюмкой водки. Обломов выпил: ему очень понравилась. — Очень благодарен, — говорил он, стараясь заглянуть в дверь, но дверь захлопнулась. — Что вы не дадите на себя взглянуть, пожелать вам доброго утра? — упрекнул Обломов. Хозяйка усмехнулась за дверью. — Я еще в будничном платье, все на кухне была. Сейчас оденусь; братец скоро от обедни придут, — отвечала она. — Ах, a propos о братце, — заметил Обломов, — мне надо с ним поговорить. Попросите его зайти ко мне. — Хорошо, я скажу, как они придут. — А кто это у вас кашляет? Чей это такой сухой кашель? — спросил Обломов. — Это бабушка; уж она у нас восьмой год кашляет. И дверь захлопнулась. «Какая она... простая, — подумал Обломов, — а есть в ней что-то такое... И держит себя чисто!» До сих-пор он с «братцем» хозяйки еще не успел познакомиться. Он видел только, и то редко, с постели, как, рано утром, мелькал сквозь решетку забора человек, с большим бумажным пакетом под мышкой, и пропадал в переулке, и потом, в пять часов, мелькал опять, с тем же пакетом, мимо окон, возвращаясь, тот же человек и пропадал за крыльцом. Его в доме не было слышно. А между тем заметно было, что там жили люди, особенно по утрам: на кухне стучат ножи, слышно в окно, как полощет баба что-то в углу, как дворник рубит дрова или везет на двух колесах бочонок с водой; за стеной плачут ребятишки или раздается упорный, сухой кашель старухи. У Обломова было четыре комнаты, то есть вся парадная анфилада. Хозяйка с семейством помешалась в двух непарадных комнатах, а братец жил вверху, в так называемой светелке. Кабинет и спальня Обломова обращены были окнами на двор, гостиная к садику, а зала к большому огороду, с капустой и картофелем. В гостиной окна были драпированы ситцевыми полинявшими занавесками. По стенам жались простые, под орех, стулья; под зеркалом стоял ломберный стол; на окнах теснились горшки с еранью и бархатцами и висели четыре клетки с чижами и канарейками. Братец вошел на цыпочках и отвечал троекратным поклоном на приветствие Обломова. Вицмундир на нем был застегнут на все пуговицы, так что нельзя было узнать, есть ли на нем белье или нет; галстук завязан простым узлом и концы спрятаны вниз. Он был лет сорока, с простым хохлом на лбу и двумя небрежно на ветер пущенными такими же хохлами на висках, похожими на собачьи уши средней величины. Серые глаза не вдруг глядели на предмет, а сначала взглядывали украдкой, а во второй раз уж останавливались. Рук своих он как будто стыдился, и когда говорил, то старался прятать или обе за спину, или одну за пазуху, а другую за спину. Подавая начальнику бумагу и объясняясь, он одну руку держал на спине, а средним пальцем другой руки, ногтем вниз, осторожно показывал какую-нибудь строку или слово и, показав, тотчас прятал руку назад, может быть оттого, что пальцы были толстоваты, красноваты и немного тряслись, и ему не без причины казалось не совсем приличным выставлять их часто напоказ. — Вы изволили, — начал он, бросив свой двойной взгляд на Обломова, — приказать мне прийти к себе. — Да, я хотел поговорить с вами насчет квартиры. Прошу садиться! — вежливо отвечал Обломов. Иван Матвеич, после двукратного приглашения, решился сесть, перегнувшись телом вперед и поджав руки в рукава. — По обстоятельствам я должен приискать себе другую квартиру, — сказал Обломов, — поэтому желал бы эту передать. — Теперь трудно передать, — кашлянув в пальцы и проворно спрятав их в рукав, отозвался Иван Матвеевич. — Если б в конце лета пожаловали, тогда много ходили смотреть... — Я был, да вас не было, — перебил Обломов. — Сестра сказывала, — прибавил чиновник. — Да вы не беспокойтесь насчет квартиры: здесь вам будет удобно. Может быть, птица вас беспокоит? — Какая птица? — Куры-с. Обломов хотя слышал постоянно с раннего утра под окнами тяжелое кудахтанье наседки и писк цыплят, но до того ли ему? Перед ним носился образ Ольги, и он едва замечал окружающее. — Нет, это ничего, — сказал он, — я думал, вы говорите о канарейках: они с утра начинают трещать. — Мы их вынесем, — отвечал Иван Матвеевич. — И это ничего, — заметил Обломов, — но мне, по обстоятельствам, нельзя оставаться. — Как угодно-с, — отвечал Иван Матвеевич. — А если не приищете жильца, как же насчет контракта? Сделаете удовлетворение?.. Вам убыток будет. — А сколько там следует? — спросил Обломов. — Да вот я принесу расчет. Он принес контракт и счеты. — Вот-с, за квартиру восемьсот рублей ассигнациями, сто рублей получено задатку, осталось семьсот рублей, — сказал он. — Да неужели вы с меня за целый год хотите взять, когда я у вас и двух недель не прожил? — перебил его Обломов. — Как же-с? — кротко и совестливо возразил Иван Матвеевич. — Сестра убыток понесет несправедливо. Она бедная вдова, живет только тем, что с дома получит; да разве на цыплятах и яйцах выручит кое-что на одежонку ребятишкам. — Помилуйте, я не могу, — заговорил Обломов, — посудите, я не прожил двух недель. Что же это, за что? — Вот-с, в контракте сказано, — говорил Иван Матвеевич, показывая средним пальцем две строки и спрятав палец в рукав, — извольте прочесть: «Буде же я, Обломов, пожелаю прежде времени съехать с квартиры, то обязан передать ее другому лицу на тех же условиях или, в противном случае, удовлетворить ее, Пшеницыну, сполна платою за весь год, по первое июня будущего года», — прочитал Обломов. — Как же это? — говорил он. — Это несправедливо. — По закону так-с, — заметил Иван Матвеевич. — Сами изволили подписать: вот подпись-с! Опять появился палец под подписью и опять спрятался. — Сколько же? — спросил Обломов. — Семьсот рублей, — начал щелкать тем же пальцем Иван Матвеевич, подгибая его всякий-раз проворно в кулак, — да за конюшню и сарай сто пятьдесят рублей. И он щелкнул еще. — Помилуйте, у меня лошадей нет, я не держу: зачем мне конюшня и сарай? — с живостью возразил Обломов. — В контракте есть-с, — заметил, показывая пальцем строку, Иван Матвеевич. — Михей Андреич сказывал, что у вас лошади будут. — Врет Михей Андреич! — с досадой сказал Обломов. — Дайте мне контракт! — Вот-с, копию-извольте получить, а контракт принадлежит сестре, — мягко отозвался Иван Матвеевич, взяв контракт в руку. — Сверх того, за огород и продовольствие из оного капустой, репой и прочими овощами, считая на одно лицо, — читал Иван Матвеевич, — примерно двести пятьдесят рублей... И он хотел щелкнуть на счетах. — Какой огород? Какая капуста? Я и знать не знаю, что вы! — почти грозно возражал Обломов. — Вот-с, в контракте: Михей Андреич сказали, что вы с тем нанимаете. — Что же это такое, что вы без меня моим столом распоряжаетесь? Я не хочу ни капусты, ни репы... — говорил Обломов вставая. Иван Матвеевич встал со стула. — Помилуйте, как можно без вас: вот подпись есть! — возразил он. И опять толстый палец трясся на подписи, и вся бумага тряслась в его руке. — Сколько всего считаете вы? — нетерпеливо спросил Обломов. — Еще за окраску потолка и дверей, за переделку окон в кухне, за новые пробои к дверям — сто пятьдесят четыре рубля двадцать восемь копеек ассигнациями. — Как, и это на мой счет? — с изумлением спросил Обломов. — Это всегда на счет хозяина делается. Кто же переезжает в неотделанную квартиру?.. — Вот-с, в контракте сказано, что на ваш счет, — сказал Иван Матвеевич, издали показывая пальцем в бумаге, где это сказано. — Тысячу триста пятьдесят четыре рубля двадцать восемь копеек ассигнациями всего-с! — кротко заключил он, спрятав обе руки с контрактом назади. — Да где я возьму? У меня нет денег! — возразил Обломов, ходя по комнате. — Нужно мне очень вашей репы да капусты! — Как угодно-с! — тихо прибавил Иван Матвеевич. — Да не беспокойтесь: вам здесь будет удобно, — прибавил он. — А деньги... сестра подождет. — Нельзя мне, нельзя по обстоятельствам! Слышите? — Слушаю-с. Как угодно, — послушно отвечал Иван Матвеевич, отступив на шаг. — Хорошо, я подумаю и постараюсь передать квартиру! — сказал Обломов, кивнув чиновнику головой. — Трудно-с; а впрочем, как угодно! — заключил Иван Матвеевич и, троекратно поклонясь, вышел вон. Обломов вынул бумажник и счел деньги: всего триста пять рублей. Он обомлел. «Куда ж я дел деньги? — с изумлением, почти с ужасом спросил самого себя Обломов. — В начале лета из деревни прислали тысячу двести рублей, а теперь всего триста!» Он начал считать, припоминать все траты и мог припомнить только двести пятьдесят рублей. — Куда ж это вышли деньги? — говорил он. — Захар, Захар! — Чего изволите? — Куда это у нас все деньги вышли? Ведь денег-то нет у нас! — спросил он. Захар начал шарить в карманах, вынул полтинник, гривенник и положил на стол. — Вот, забыл отдать, от перевозки осталось, — сказал он. — Что ты мне мелочь-то суешь? Ты скажи, куда восемьсот рублей делись? — Почем я знаю? Разве я знаю, куда вы тратите? Что вы там извозчикам за коляски платите? — Да, вот на экипаж много вышло, — вспомнил Обломов, глядя на Захара. — Ты не помнишь ли, сколько мы на даче отдали извозчику? — Где помнить? — отозвался Захар. — Один раз вы велели мне тридцать рублей отдать, так я и помню. — Что бы тебе записывать? — упрекнул его Обломов. — Худо быть безграмотным! — Прожил век и без грамоты, слава богу, не хуже других! — возразил Захар, глядя в сторону. «Правду говорит Штольц, что надо завести школу в деревне!» — подумал Обломов. — Вон у Ильинских был грамотный-то, сказывали люди, — продолжал Захар, — да серебро из буфета и стащил. «Прошу покорнейше! — трусливо подумал Обломов. — В самом деле, эти грамотеи — всё такой безнравственный народ: по трактирам, с гармоникой, да чаи... Нет, рано школы заводить!..» — Ну, куда еще вышли деньги? — спросил он. — Почем я знаю? Вон, Михею Андреичу дали на даче... — В самом деле, — обрадовался Обломов, вспомнив про эти деньги. — Так вот, извозчику тридцать да, кажется, двадцать пять рублей Тарантьеву... Еще куда? Он задумчиво и вопросительно глядел на Захара. Захар угрюмо, стороной, смотрел на него. — Не помнит ли Анисья? — спросил Обломов. — Где дуре помнить? Что баба знает? — с презрением сказал Захар. — Не припомню! — с тоской заключил Обломов. — Уж не воры ли были? — Кабы воры, так все бы взяли, — сказал Захар уходя. Обломов сел в кресло и задумался. «Где же я возьму денег? — до холодного пота думал он. — Когда пришлют из деревни и сколько?» Он взглянул на часы: два часа, пора ехать к Ольге. Сегодня положенный день обедать. Он мало-помалу развеселился, велел привести извозчика и поехал в Морскую.
26/46
© Это произведение перешло в общественное достояние. Произведение написано автором, умершим более семидесяти лет назад, и опубликовано прижизненно, либо посмертно, но с момента публикации также прошло более семидесяти лет. Оно может свободно использоваться любым лицом без чьего-либо согласия или разрешения и без выплаты авторского вознаграждения.
©1996—2024 Алексей Комаров. Подборка произведений, оформление, программирование.
Яндекс.Метрика