На сладкой и влажной заре, когда Пухову тепла на койке не хватало, треснуло стекло в оконной раме. Гулко закатился над городом орудийный залп. В голове Пухова это беспокойство пошло сонным воспоминанием о южной новороссийской войне. Но он сейчас же разоблачил свою фантазию: ты же сон, дьявол! — и открыл глаза. Залп повторился так, что дом заерзал на почве.«Будеть тебе бухтеть-то!» — не соглашался с действительностью Пухов и стал зажигать лампу для проверки законов природы. Лампа зажглась, но сейчас же потухла от третьего залпа — снаряд, наверно, разорвался на огороде.Пухов одевался.«Какой скот забрел с пушками по такой грязи?» — и не догадывался.На улице Пухову показалось дымно и жарко. Явственно и близко рубцевал воздух пулемет. Пухов любил его: похож на машину и требует охлаждения.В здание губпродкома ударила картечь, — и оттуда понесло гарью.— У них нет снарядов, раз по городу картечью бьют, — сообразил Пухов: он знал, что сюда нужна граната.Было безлюдно, тревожно и ничего не известно.Вдруг на монастырской колокольне тихо зазвонили. Пухов вздрогнул и остановился, чутко слушая этот звон с перерывами.Монастырь стоял на бугре и господствовал над городом и степями за речной долиной. В уличный просвет Пухов заметил раннее утро над тихим далеким лугом, заволоченным туманным газом.От монастыря до мастерских лежала верста. Пухов покрыл ее срочным шагом, не обращая внимания на свирепеющий бой, к которому можно скоро привыкнуть.В мастерских он не нашел никого. На вокзальных путях стоял броневой поезд и бил в направлении утренней зари, где был мост.В проходной стоял комиссар Афонин и еще два человека. Афонин курил, а другие пробовали затворы винтовок и устанавливали их в ряд.— Пухов, винтовку хочешь? — спросил Афонин.— А то нет!— Бери любую!Пухов взял и освидетельствовал исправность механизма.— А масла нет? Туго затвор ходит!— Нет, нету — какое тебе масло тут? — отказал Афонин.— Эх вы, воители! Давай патроны!Получив патроны, Пухов спросил ручную гранату: невозможно, говорит, без нее: это бой сухопутный — когда я на Черном море бился, и то там гранаты давали.Ему дали гранату.— Зачем она тебе, их и так у нас мало! — заявил Афонин.— Без нее нельзя. Матросы всегда этого ежика пущают, когда деться некуда!— Ну, вали, вали?— Куда идти-то?— К мосту, за рощу — там наша цепь.Нагруженный Пухов побрел по путям. Проходя мимо бронепоезда, он заметил там матросов.Пухов залез на подножку и постучал в блиндированную дверцу. Дверца туго пошла по патентованному устройству, и в скважину просунулся матрос.— Тебе чего, сыч?— Шарикова тут нету?— Нету.— Распахни-ка мне ход, я приказ тебе дам.— Ну, сыпь скорей.В металлическом вагоне парилась тесная духота и веял промежуточный сквозняк. Замки трехдюймовых орудий воняли салом, но кругом было технически хорошо. Сидевший в башне за пулеметом матрос постреливал короткой частотой куда-то в поле, за кирпичные сараи, и пробовал рукою хоботок пулемета: не перегревается ли?К Пухову подошел большой главный матрос.— Ты что, братишка? Говори чаще.— Вдарь-ка, друг, по монастырской колокольне. Там у них наблюдатель.— Ладно, Федька! По колокольне: прицел сто десять, трубка девяносто — на снос!Матрос взял бинокль и стал проверять действие снаряда.Пухов ушел успокоенный. Идя по песчаному балласту железной дороги, он разговаривал в воздух. В синей лощине, закрытой укромным кустарником, шел бой. За железнодорожным мостом спешно работала артиллерия, сокрушая шрапнелью лощину. За мостом, наверное, стоял бронепоезд противника.Тяжелая артиллерия — шестидюймовки — издалека била по городу. Город от нее давно и покорно горел.Растопыренные умершие травы росли по откосу насыпи, но они тоже вздрагивали, когда недалекий бронепоезд из-за моста метал снаряд.На вокзале работал бронепоезд красных, за мостом — белых, в пяти верстах друг от друга. Снаряды журчали в воздухе над головою Пухова, и он на них поглядывал. Одни летели за мост, другие обратно. Но вплотную не встречались.В кустарнике лощины лежали рабочие — живые и мертвые. Живых было меньше, но они стреляли на ту сторону реки сдельно: за себя и за мертвых.Пухов тоже прилег и пригляделся. Видны были товарные вагоны, маленький дом полустанка и какой-то железный барак на путях. Мастеровых от белых отделяли речка и долина, всего полторы версты.«В чего же мы стреляем? — соображал Пухов. — Пули из страха переводим!»Сосед его, помощник машиниста Кваков, перестал стрелять и посмотрел на Пухова.— Что ж ты? — спросил его Пухов и выстрелил в шевельнувшийся предмет у станционного домика.— Живот заболел — часа два бузую с сырой земли.— А в кого мы стреляем?— В белых — не знаешь, что ль?— В каких белых? А где же Красная Армия?— Она на том конце города кавалерию сдерживает. Это генерал Любославский наскочил — у него конницы — тьма.— А чего ж мы раньше ничего не знали?— Как не знали? Это, брат, конница — сегодня она у нас, а завтра в Орле будет.— Чудно! — сказал Пухов с досадой. — Лежим, стреляем, аж пузо болит, а ни в кого не попадаем. Ихний броневик давно прицел нашел — и крошит нас помаленьку.— Что же будешь делать-то: надо отбиваться! — ответил Кваков.— Чушь какая: смерть не защита! — окончательно выяснил Пухов и перестал стрелять.Шрапнель визжала низко и, останавливаясь на лету, со злобой рвала себя на куски. Эти куски вонзались в головы и в тела рабочих, и они, повернувшись с живота навзничь, замирали навсегда. Смерть действовала с таким спокойствием, что вера в научное воскресение мертвых, казалось, не имела ошибки. Тогда выходило, что люди умерли не навсегда, а лишь на долгое, глухое время.Пухову это надоело. Он не верил, что если умрешь, то жизнь возвратится с процентами. А если и чувствовал что-нибудь такое, то знал, что нынче надо победить как раз рабочим, потому что они делают паровозы и другие научные предметы, а буржуи их только изнашивают.Стрельба рабочих глохла и редела; над рекою стоял чад сгоревших снарядов. Кваков сел, не обращая внимания на войну, и собирал махорочную пыль по карманам. Пухов выжидал, пока он ее соберет, чтобы тоже попросить на цигарку.— Ни санитаров, ни докторов у нас нет, ни лекарства — липовое хозяйство! — сказал Кваков, глядя на одного раненого, шевелившегося в бреду.Раненый хотел подползти к Квакову и открывал глаза, но, не осилив с тяжестью век, снова закрывал их.Кваков погладил его голову по редким старым волосам:— Тебе чего, друг?Раненый тихо гудел странным отвыкшим голосом, собираясь что-то сказать.— Ну, чего? — говорил Кваков и сам мучился.Раненый дополз до него и поднял грузную, мокрую голову, с которой капал крупный пот. Кваков приник к нему.— Забей мне гвоздь в ухо поскорей... — сказал раненый и свалился от напряжения.Кваков потер ему ухо и лег близко рядом, как бы защищая его от мучения и от новых ран.Осколки шрапнели влеплялись в землю в сажени от Пухова и бросали ему в лицо гравий и рваную почву.Сзади неожиданно подошел Афонин и тоже прилег.— Ты тут, Пухов? На ихнем бронепоезде снарядов нету, скоро пойдем в атаку на станцию.— Будя дурака валять, — кто это узнавал, что снарядов у них нет? Чего наш-то бронепоезд плохо бьет; ведь знает прицел, давно бы их сшибить можно...Афонин не успел ответить и куда-то побежал, пригибаясь на открытых местах.Через минуту весь отряд железнодорожников менял позицию — пробежал через овраг на молочную ферму и там залег за сараями.Пухов снова увидел Афонина. Он стоял за каменным амбаром и договаривался о чем-то с двумя слесарями, державшими по буханке хлеба.Пухов подошел к Афонину, чтобы сказать о необходимости пищи, но по дороге он обдумал другое. Из-за амбара были видны линия, мост и броневик белых. Линия шла с крутым уклоном из Похаринска на полустанок, где стоял белый бронепоезд.Пухов подождал, пока кончил Афонин разговаривать со слесарями, и тогда разъяснил ему, что пора подумать, пора что-нибудь умственно схитрить, раз прямой силой белых не прогнать.— Видишь, какой уклон из города на полустанок?— Ну, вижу! — сказал Афонин.— Ага, — вижу! Давно бы тебе надо его увидеть! — осерчал Пухов. — А где Зворычный?— Тут. На что он тебе?В городе загудел ураганный артиллерийский огонь, и послышался сплошной долгий крик большой массы людей.— Что это? — обернулся туда Афонин. — Белые, что ль, ворвались? Должно, наших гонят.Пухов прислушался. Голоса смолкли, а снаряды по-прежнему бурлили воздух над городом и, падая, крушили тяжелое, колкое вещество зданий.Через пять минут Пухов и Зворычный ушли в город — на вокзал.— А есть там груженый балласт? — спрашивал Зворычный.— Есть — у литейного цеха десять платформ стоит! — говорил Пухов.— Но ведь паровозов нет, — куда ж мы идем? — опять сомневался Зворычный.— Да мы на руках их выкатим, голова! Потом заправим на главный путь, раскатим — и бросим. А за пять верст они сами разбегутся так, что от белого броневика одни шматки останутся!— А рабочие где, — вдвоем на руках не выкатим!— А мы матросов с нашего бронепоезда попросим. Мы по одному вагону будем выкатывать, а потом сцепим и бросим под уклон всем составом.— Едва ли с броневика матросов дадут, — никак не соглашался Зворычный. — Броневик на два фронта бьет: и по кавалерии, и за мост...— Дадут, там ходкие ребята! — уверял Пухов.Афонин жалел, что согласился с Пуховым. Он думал, что Пухов просто сбежал из отряда и выдумал про балласт — никаких платформ с песком Афонин в мастерских не видал.К обеду бой утих. Броневик белых изредка постреливал по речной долине, ища красных. Наш бронепоезд совсем молчал.«Там матросня, — думал Афонин, — наморочит им голову этот Пухов».Однако он не отрывался глазами от линии и сказал мастеровым о замысле Пухова.— Ну как, десять груженых платформ сшибут белый броневик или нет? — спрашивал Афонин.— Если скорости наберут, то сшибут — ясно! — говорил машинист Варежкин, водивший когда-то царский поезд.Он же первый в половине второго расслышал бег колес на линии и крикнул Афонину:— Гляди туда!Афонин выбежал за амбар и присел на корточки, озирая весь путь. Из выемки с ветром и лихою игрою колес вылетел состав без паровоза и в момент вскочил на затрепетавший под такою скоростью мост.Афонин забыл дышать и от какого-то восторга нечаянно взмок глазами. Состав скрылся на мгновенье в гуще вагонов полустанка, и сейчас же там поднялось облако песчаной пыли. Потом раздался резкий, краткий разлом стали, закончившийся раздраженным треском.— Есть! — сказал сразу успокоившийся Афонин и побежал впереди всего отряда на полустанок.По песку и раскопанным грядкам картошек бежать было очень тяжело. Надо иметь большое очарование в сердце, чтобы так трудиться.По мосту отряд пошел своим шагом — каждый считал белый бронепоезд разбитым и бессильным.Отряд обошел пакгауз и тихо выбрался на чистую середину путей. На четвертом пути стоял чистый целый бронепоезд, а на главном — крошево фуража, песка и дребедень размятых, порванных вагонов.Отряд бросился на бронепоезд, зачумленный последним страхом, превратившимся в безысходное геройство. Но железнодорожников начал резать пулемет, заработавший с молчка. И каждый лег на рельсы, на путевой балласт или на ржавый болт, некогда оторвавшийся с поезда на ходу. Ни у кого не успела замереть кровь, разогнанная напряженным сердцем, и тело долго тлело теплотой после смерти. Жизнь была не умерщвлена, а оторвана, как сброс с горы.У Афонина три пули защемились сердцем, но он лежал живым и сознающим. Он видел синий воздух и тонкий поток пуль в нем. За каждой пулей он мог следить отдельно — с такой остротой и бдительностью он подразумевал совершающееся.«Ведь я умираю — мои все умерли давно!» — подумал Афонин и пожелал отрезать себе голову от разрушенного пулями сердца — для дальнейшего сознания.Мир тихо, как синий корабль, отходил от глаз Афонина: отнялось небо, исчез бронепоезд, потух светлый воздух, остался только рельс у головы. Сознание все больше средоточилось в точке, но точка сияла спресованной ясностью. Чем больше сжималось сознание, тем ослепительней оно проницало в последние мгновенные явления. Наконец, сознание начало видеть только свои тающие края, подбираясь все более к узкому месту, и обратилось в свою противоположность.В побелевших открытых глазах Афонина ходили тени текущего грязного воздуха — глаза, как куски прозрачной горной породы, отражали осиротевший одним человеком мир.Рядом с Афониным успокоился Кваков, взмокнув кровью, как заржавленный.На это место с бронепоезда сошел белый офицер, Леонид Маевский. Он был молод и умен, до войны писал стихи и изучал историю религий.Он остановился у тела Афонина. Тот лежал огромным, грязным и сильным человеком.Маевскому надоела война, он не верил в человеческое общество — и его тянуло к библиотекам.«Неужели они правы? — спросил он себя и мертвых. — Нет, никто не прав: человечеству осталось одно одиночество. Века мы мучаем друг друга, — значит, надо разойтись и кончить историю».До конца своего последнего дня Маевский не понял, что гораздо легче кончить себя, чем историю.Поздно вечером бронепоезд матросов вскочил на полустанок и начал громить белых в упор. Беспамятная, неистовая сила матросов почти вся полегла трупами — поперек мертвого отряда железнодорожников, но из белых совсем никто не ушел. Маевский застрелился в поезде, и отчаяние его было так велико, что он умер раньше своего выстрела. Его последняя неверующая скорбь равнялась равнодушию пришедшего потом матроса, обменявшего свою обмундировку на его.Ночью два поезда стояли рядом, наполненные спящими и мертвыми людьми. Усталость живых была больше чувства опасности — и ни один часовой не стоял на затихшем полустанке.Утром два броневых поезда пошли в город и помогли сбить и расстрелять белую кавалерию, двое суток рвавшуюся на город и еле сдерживаемую слабыми отрядами молодых красноармейцев.